Лотман, Юрий Михайлович 1984. О семиосфере. Труды по знаковым системам (Sign Systems Studies) 17: 5-23. [Online]
Восходить от простого к сложному - естественный принцип науки. Однако в нем таится и опасность: эвристическая целесообразность (удобство анализа) начинает восприниматься как отнологическое свойство объкта, которому приписывается структура, восходящая от простых и четко очерченных атомарных элементов к постепенному их усложнению. Сложный объект сводится к сумме простых.
Пройденный за последние джадцать пять лет путь семиотических исследований позволяет на многое взглянуть иначе. Как можно теперь предположить, четкие и функционально однозначные системы в реальном функционировании не существуют сами по себе, в изолированном виде. Вычленение их обусловлено лишь эвристической необходимостью. Ни одна из них, взятая отдельно, фактически не работоспособна. Они функционируют, лишь будучи погружены в некий семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном уровне организации семиотическими образованиями. Такой континуум, по аналогии с введенным В. И. Вернадским понятием "биосфера" мы называем семиосферой.
Семиосфера характеризуется рядом признаков, прежде всего отграниченностью и неравномерностью. Одним из фундаментальных понятий семиотической отграниченности является понятие границы. Поскольку пространство семиосферы имеет абстрактный характер, границу ее не следует представлять себе средствами конкретного воображения. Структурная неравномерность внутренней оргатизации [|] семиосферы определяется, в частности, тем, что, будучи гетерогенной по природе, она развивается с различной скоростью в различных своих участках. Разные языки имеют различное время и различную величину циклов, так, естественные языки развиваются значительно медленнее, чем ментально-идеологические структуры. Поэтому о синхронности протекающих в них процессов не может быть и речи. Внутреннее разнообразие семиосферы подразумевает ее целостность. Части входят в целое не как механические детали, а как органы в организм. Существенной особенностью структурного построения ядерных механизмов семиосферы является то, что каждая ее часть сама представляет собой целое, замкнутое в своей структурной самостоятельности.
Сознание без коммуникации невозможно. В этом смысле можно сказать, что диалог предществует языку и порождает ега. Именно это и лежит в основе представления о семиосфере: ансамбль семиотических образований предшествует (не эвристически, а функционально) отдельному изолированному языку и является условием существования последнего. Без семиосферы язык не только не работает, но и не существует. Различные субстрыктуры семиосферы связаны во взаимодействии и не могут работать без опоры друг на друга. Поскольку все уровни семиосферы - от личности человека или отдельного текста до глобальных семиотических единств - являют собой как бы вложенные друг в друга семиосферы, каждая из них представляет собой одновременно и участника диалога (часть семиосферы) и пространство диалога (целую семиосферу).
Lotman, Juri 1999. Semiosfäärist. Semiosfäärist. Koostanud ja tõlkinud Kajar Puur. Tallinn: Vagabund, 9-35. [ESTER]
Liikumine lihtsamalt keerulisemale on teaduses loomulik põhimõte. Ometi peitub temas oht: heuristilist otstarbekohasust (analüüsi hõlpsust) hakatakse tajuma kui objekti ontoloogilist omadust ja objektile omistatakse struktuur, mis lihtsatest ja kindlapiirilistest atomaarsetest elementidest lähtudes järk-järgult areneb nende keerukustumise suunas. Keeruline objekt taandatakse lihtsate summaks.
Viimase kahekümne viie aasta jooksul läbitud semiootikauuringute tee lubab näha paljusid asju teisiti. Nagu nüüd võib oletada, pole kindlapiirilisi ja funktsionaalselt ühetähenduslikke tähendussüsteeme reaalses talitluses omaette ega isoleeritud kujul olemas. Nende väljaliigendamist tingib üksnes heuristiline vajadus. Eraldi võetuna ei ole ükski neist tegelikult [|] töövõimeline. Nad toimivad ainult paigutatuna teatavasse semiootilisse kontinuumisse, mis on täidetud eritübiliste ja erisugusel korrastusastmel semiootiliste moodustistega. Niisugust kontiinumit me nimetame semiosfääriks - analoogia põhjal Vladimir Vernadski poolt tarvitusele võetud "biosfääri" mõistega.
semiosfääril on rida iseloomulikke tunnuseid, eelkõige piiritletus ja ebaühtlus. Semiootilise piiritletuse üks alusmõisteid on piiri mõiste. Et semiosfääri ruumil on abstraktne iseloom, ei ole vaja tema piiri enesele konkreetse kujutluse abil silma ette manada. Semiosfääri sisekorralduse struktuuriline ebaühtlus on muu hulgas tingitud sellest, et olles loomult heterogeenne, areneb semiosfäär oma eri piirkondades erineva kiirusega. Eri keeltel on erinev aeg ja erisugune tsüklipikkus: loomulikud keeled arenevad märksa aeglasemalt kui mentaal-ideoloogilised struktuurid. Sellepärast ei saa juttugi olla neis kulgnevate protsesside sünkroonsusest. Semiosfääri sisemine mitmekesisus peab silmas ta terviklikkust. Osad ei kuulu tervikusse mitte mehaaniliste detailidena, vaid nagu organid organismi. Semiosfääri tuummehhanismide struktuurse ehituse peamine iseärasus on, et iga osa on ise tervik, suletud oma struktuursesse iseseisvusesse.
Teadvus ei ole võimalik ilma kommunikatsioonita. Ses mõttes saab öelda, et dialoog eelneb keelele ja sünnitab keele. Just sellel põhinebki semiosfääri-kujutelm: semiootiliste moodustiste kooslus eelneb (mitte heuristiliselt, vaid funktsionaalselt) üksikule isoleeritud keelele ja on tema olemasolu tingimus. Ilma semiosfäärita keel mitte ainult et ei hakka tööle, vaid teda pole olemaski. Semiosfääri erisugused allstruktuurid on vastastikku seotud ega saa töötada ilma üksteise toeta. Et semiosfääri kõik tasandid - inimisiksusest või üksiktekstist kuni globaalsete semiootiliste ühtsusteni - on justkui üksteise sisse asetatud semiosfäärid, siis on igaüks neist ühtaegu nii dialoogis osaleja (semiosfääri osa) kui ka dialoogi ruum (terve semiosfäär).
Lotman, Juri 2005. On the semiosphere. Translated by Wilma Clark. Sign Systems Studies 33(1): 215-239. [DOI: 10.12697/SSS.2005.33.1.09]
This article, first published in Russian in 1984 in Sign Systems Studies, introduced the concept of semiosphere and described its principal attributes. Semiosphere is the semiotic space, outside of which semiosis cannot exist. The ensemble of semiotic formations functionally precedes the singular isolated language and becomes a condition for the existence of the latter. Without the semiosphere, language not only does not function, it does not exist. The division between the core and the periphery is a law of the internal organisation the semiosphere. There exists boundary between the semiosphere and the non- or extra-semiotic space that surrounds it. The semiotic border is represented by the sum of bilingual translatable "filters", passing through which the text is transalted into another language (or languages), situated outside the given semiosphere. The levels of the semiosphere comprise an inter-connected group of semiospheres, each of them being simultaneously both participant in the dialogue (as part of the semiosphere) and the space of dialogue (the semiosphere as a whole).
Памйати Романа Осиповича Якобсона (Лотман 1984: 5)
Современная семиотика переживает прочесс пересмотра некоторых основных понятий. Общеизвестно, что у истоков семиотики лежат две научных традиции. Одна из них восходит к Пирсу - Моррису и отправляется от понятия знака как первоэлемента всякой семиотической системы. Вторая основывается на тезисах Соссюра и пражской школы и кладет в основу антиномию языка и речи (текста). Однако при всем отличии этих подходов в них есть существенная общность: за основу берется простейший, атомарный элемент и все последующее рассматривается с точки зрения сходства и ним. Так, в первом случае в основу анализа кладется изолированный знак, а все последующие семиотические феномены рассматриваются как последовательности знаков. Вторая точка зрения, в частности, выразилась в стремлении рассматривать отдельный коммуникативный акт - обмен сообщением между адресантом и адресатом - как первоэлемент и модель всякого семиотического акта. В результате индивидуальный акт знакового обмена стал рассматриваться как модель естественного языка, а модели естественных языков - как универсальные семиотические модели, самое же семиотику стремились истолковывать как распространение лингвистических методов на объекты, не включавшиеся в традиционную лингвистику. Эту точку зрения, восходящую к Соссюру, с предельной четкостью выразил покойный И. И. Ревзин, предложивший в прениях на Второй летней школе в Кяэрику (1966) такое определение: "Предметом семиотики является любой объект, поддающийся средствам лингвистического описания". (Лотман 1984: 5)
Tänapäeva semiootika vaatab uuesti läbi mõningaid oma põhimõisteid. Teatavasti on semiootika lätteks kaks teadustraditsiooni. Üks neist pärineb Peirce'ilt ja Morriselt ning lähtub märgi kui igasuguse semiootilise süsteemi algelemendi mõistest. Teine tugineb Saussure'i ja Praha koolkonna juhtlausetele ning võtab aluseks keele ja kõne (teksti) antinoomia. Lähenemisviiside lahknevusest hoolimata on neil üks oluline ühiskoon: aluseks võetakse lihtsaim, atomaarne element ja kõike edasist käsitletakse lähtudes sarnasest temaga. Nii võetakse esimesel juhul analüüsi aluseks isoleeritud märk ja kõiki järgmisi semiootikafenomene vaadeldakse kui märgijadasid. Teine vaatenurk on ilmnenud eriti püüdluses käsitada mis tahes semiootilise akti algelemendi ja mudelina üksikut kommunikatsiooniakti - teatevahetust adressandi ja adressaadi vahel. Selle tulemusena hakati märgilise vahetuse individuaalset akti võtma kui loomuliku keele mudelit, aga loomuliku keele mudeleid kui universaalseid semiootilisi mudeleid; semiootikat ennast püüti tõlgendada keeleteaduse meetodite laiendamisena objektidele, mis traditsioonilisse keeleteadusesse ei kuulunud. Väga selgesti sõnastas selle Saussure'ist lähtuva seisukoha Isaak Revzin, kui ta sekundaarsete modelleerivate süsteemide 2. suvekooli väitlustes Käärikul (1966) pakkus välja niisuguse määratluse: "Semiootika aineks on igasugune objekt, mis allub keeleteadusliku kirjelduse vahenditele." (Lotman 1999: 9)
Contemporary semiotics is undergoing a review of some of its basic concepts. It is a well-known fact that at the heart of semiotics lie two scientific traditions. One of these goes back to Peirce-Morris and begins with an understanding of the sign as the first element of any semiotic system. The second is based on the theses of Saussure and the Prague school and has at its core the antinomy of language and speech (texts). However, despite the differences of these approaches, [|] they share one important commonality: they are based on a simple, atomic element, and everything that follows is considered from the point of view of its similarity to this. Thus, in the first instance, the isolated sign is analysed, and all subsequent semiotic phenomena are considered as a succession of signs. The second point of view, in particular, is expressed by the urge to consider a single communicative act - an exchange of communication between addressee and addressor - as the prime element and model of any given semiotic act. As a result, the individual act of sign exchange has come to be regarded as a model of natural language, and models of natural languages - as universal semiotic models, whereas semiotics itself has sought to be understood as the extension of linguistic methods to objects not included in traditional linguistics. This approach, originating with Saussure, was expressed with maximum clarity by the late I. I. Revzin who, during discussions at the second Summer school on secondary modelling systems in Kääriku (1966), proposed the following definition: The subject of semiotics is any object, which acts as a means of linguistic description. (Lotman 2005: 205-206)
Такой подход отвечал известному правилу научного мышления: восходить от простого к сложному - и на первом этапе безусловно себя оправдал. Однако в нем таится и опасность: эвристическая [|] целесообразность (удобство анализа) начинает восприниматься как онтологическое свойство объекта, которому приписывается структура, восходящая от простых и четко очерченных атомарных элементов к постепенному их усложнению. Сложный объект сводится к сумме простых. (Лотман 1984: 5-6)
Selline lähenemisviis oli kooskõlas teadusmõtlemise tuntud reegliga: liikuda lihtsamalt keerulisemale, ja algastmel kahtlemata õigustas ennast. Ometi peitub temas oht: heuristilist otstarbekohasust (analüüsi hõlpsust) hakatakse tajuma objekti ontoloogilise omadusena ja objektile omistatakse struktuur, mis lihtsatest ja kindlapiirilistest atomaarsetest elementidest lähtudes [|] järk-järgult kerkib nende keerustumise suunas. Keeruline objekt taandatakse lihtsate summaks. (Lotman 1999: 9-10)
Such an approach adheres to the well-known rule of scientific thinking: the movement from the simple to the complex - implicitly justifying oneself at the first opportunity. However, in this there is also the danger that heuristic expediency (the convenience of analysis) comes to be accepted as the ontological character of the object, which is assigned to it by the structure derived from the simple and clearly outlined atomistic elements, in accordance with their complexity. The complex object is thus reduced to the totality of the simple. (Lotman 2005: 206)
Пройденный за последние двадцать лет путь семиотических исследований позволяет на многое взглянуть иначе. Как можно теперь предположить, четкие и функционально однозначные системы в реальном функционировании не существуют сами по себе в изолированном виде. Вычленение их обусловлено лишь эвристической необходимостью. Ни одна из них, взятая отдельно, фактически не работоспособна. Они функционируют, лишь будучи погружены в некий семиотический континуум, заполненный разнотипными и находящимися на разном уровне организации семиотическими образованиями. Такой континуум мы, по аналогии с введенным В. И. Вернадским понятием биосферы, называем семиосферой. Следует предупредить против смешения употредбляемого В. И. Вернадским термина ноосфера и вводимого нами понятия семиосферы. Ноосфера - определенный этап в развитии биосферы, этап, связанный с разумной деятельностью человека. Виосфера Вернадского - космический механизм, занимающий определенное структурное место в планетарном единстве. Расположенная на поверхности нашей планеты и включающая в себя свю совокупность живого вещества, биосфера перерабатывает личистую энергию солнца в химическую и физическую, направленную в свою очередь на переработку "косной" невивой материи нашей планеты. Ноосфера образуется, когда в этом процессе доминирущее значение приобретает разум человека.[1] Если ноосфера имеет материально-пространственное бытие, охватывая часть нашей планеты, то пространство семиосферы имеет абстрактный характер. Это, однако, отнюдь не означает, что понятие пространства употребляется здесь в метафорическом смысле. Мы имеем дело с определенной сферой, обладающей теми признаками, которые приписываются замкнутому в себе пространству. Только виутри такого пространства оказывается возможной реализация коммуникативных процессов и выработка новой информации. (Лотман 1984: 6)
Viimase kahekümne viie aasta jooksul läbitud semiootika-uuringute tee lubab näha paljusid asju teisiti. Nagu nüud võib oletada, pole kindlapiirilisi ja funktsionaalselt ühetähenduslikke süsteeme reaalses talitluses omaette ega isoleeritud kujul olemas. Nende väljaliigitamist tingib üksnes heuristiline vajadus. Eraldi võetuna ei ole ükski neist tegelikult töövõimeline. Nad toimivad ainult paigutatuna teatavasse semiootilisse kontiinumisse, mis on täidetud eritüübiliste ja erisugusel korrastusastmel semiootiliste moodustistega. Niisugust kontinuumit me nimetame semiosfääriks - analoogia põhjal Vladimir Vernadski poolt tarvitusele võetud "biosfääri" mõistega. Tuleb hoiatada, et meie rakendatavat "semiosfääri" mõistet ei aetaks segi Vernadski noosfääri-terminiga. Noosfäär on biosfääri üks arengujärk, etapp, mis seondub inimese mõistusliku tegevusega. Vernadski biosfäär on kosmiline mehhanism, millel on oma kindel koht planeedi kui terviku struktuuris. Paiknedes meie planeedi pinnal ja sisaldades endas kogu elusainekogumit, muundab biosfäär Päikese kiirgusenergia keemiliseks ja füüsiliseks energiaks, mis omakorda läheb meie planeedi "tardunud" elutu mateeria ümbertöötamiseks. Noosfäär moodustub siis, kui valdava tähtsuse selles protsessis saab inimmõistus.[1] Noosfäär eksisteerib ainelis-ruumilisena, ta hõlmab osa meie planeedist, semiosfääri ruum aga on abstraktset laadi. See siiski ei tähenda, nagu oleks ruumimõistet tema puhul tarvitatud metafoorses tähenduses. Meil on tegemist teatud kindla sfääriga, millel on endassesuletud ruumi tunnused. Ainult niisuguses ruumis on võimalik kommunikatsiooniprotsesse teostada ja uut informatsiooni toota. (Lotman 1999: 10)
Over the last 25 years the path of semiotic research has permitted many alternative approaches to emerge. It may now be possible to suggest that, in reality, clear and functionally mono-semantic systems do not exist in isolation. Their articulation is conditioned by heuristic necessity. Neither, taken individually, is in fact, effective. They function only by being immersed in a specific semiotic continuum, which is filled with multi-variant semiotic models situated at a range of hierarchical levels. [↩] Such a continuum we, by analogy with the concept of "biosphere" introduced by V. I. Vernadsky, will call the 'semiosphere'. We must, however, warn against any confusion between the term "noosphere" used by V. I. Vernadsky and the concept of "semiosphere" here introduced. The noosphere - is a specific stage in the development of [|] the biosphere, a stage connected with human rational activity. Vernadsky's biosphere is a cosmic mechanism, which occupies a specific structural place in planetary unity. Situated on the surface of our planet and including within itself the totality of living things, the biosphere transforms the radiated energy of the sun into the chemical and physical, and is concerned with the transformation of the inert inanimate materials of our planet, the noosphere occurs when human rational cativity acquires a dominant role in this process.[1] If the noosphere represents the three-dimensional material space that covers a part of our planet, then the space of the semiosphere carries an abstract character. This, however, is by no means to suggest that the concept of space is used, here, in a metaphorical sense. We have in mind a specific sphere, possessing signs, which are assigned to the enclosed space. Only within such a space is it possible for communicative processes and the creation of new information to be realised. (Lotman 2005: 206-207)
Понимание В. И. Вернадским природы биосферы может быть полезно для определения вводимого нами понятия, поэтому на нем следует остановиться подробнее. В. И. Вернадский определял биосферу как пространство, заполненное живым живым веществом. "Живое вещество, - писал он, - есть совокупность живых организмов".[2] [|] Такое определение, как кажется, дает основание полагать, что за основу берется атомарный факт отдельного живого организма, сумма которых образует биосферу. Однако в действительности это не так. Уже то, что живое вещество рассматривается как органическое единство - пленка на поверхности планеты - и что разнообразие ее внутренней организации отодвигается на второй план перед единством космической функции - быть механизмом переработки энергии, излучаемой солнцем, в химическую и физическую энергию земли, говорит о порвичности, в сознании Вернадского, биосферы по отношению к отдельному организму. "Все эти сгущения жизни теснейшим образом между собою связаны. Одно не может существовать без другого. Эта связь между разными живыми пленками и сгущениями, и иеизменный их характер есть извечная черта механизма земной коры, проявляющаяся в ней в течение всего геологического времени".[3] С особенной определенностью эта мысль выражена в следующей формуле: "Биосфера - имеет совершенно определенное строение, определяющее все без исключения в ней происходящее [...] Человек, как он наблюдается в природе, как и все живые организмы, как всякое живое существо, есть функция биосферы, в определенном ее пространстве-времени".[4] (Лотман 1984: 6-7)
Vladimir Vernadski biosfääri-käsitus võib olla kasulik meie poolt tarvitusele võetava mõiste määratlemisel, seepärast tuleb sel üksikasjalikumalt peatuda. Vernadski on määratlenud biosfääri kui ruumi, mis on täidetud elusainega. "Elusaine," on ta kirjutanud, "on elusorganismide tervikkogum."[2] Näib, nagu annaks niisugune määratlus põhjust arvata, et aluseks on võetud üksik elusorganism ja biosfääri moodustab nende organismide kogusumma. Ometi pole see nii. Juba asjaolu, et elusainet on vaadeldud kui orgaanilist tervikut - kui kelmet planeedi pinnal - ja et tema sisemise ülesehituse mitmekesisusest peetakse tähtsamaks tema kosmilise funktsiooni ühtsust - olla mehhanismiks, mis töötab Päikeselt saadava energia ümber Maa keemiliseks ja füüsiliseks energiaks, - räägib sellest, et Vernadski mõistab biosfääri üksikorganismi suhtes primaarsena. "Kõik need elukalgendused on omavahel üliväga tihedasti seotud. Üks ei saa eksisteerida ilma teiseta. See side erinevate elusate kudede ja kalgenduste vahel ning nende muutumatu iseloom on maakoore mehhanismi igipõline omadus, mis avaldub temas kogu geoloogilise aja jooksul."[3] Eriti selgelt väljendub see mõte aga järgmises formuleeringus: "Biosfääril on täiesti kindel ehitus, mis määrab eranditult kõik, mis temas toimub. [...] Inimene, nii nagu ta täheldub looduses, - nagu kõik elusorganismidki, nagu mis tahes elusolend - on biosfääri funktsioon selle mingis aegruumis."[4] (Lotman 1999: 11)
V. I. Vernadsky's understanding of the nature of the biosphere may be useful for defining the concept introduced by us, let us, therefore, look at this in more detail. V. I. Vernadsky defined the biosphere as a space, filled with living matter. "Living matter" - he wrote, - "is the totality of living organisms" (Vernadsky 1967: 35). It would seem that such a definition provides a basis for the supposition that, on this basis, we may take the atomic fact of a single living organism, the totality of which represents the biosphere. However, in reality, this is not so. The fact is that the living matter is already considered as an organic unity - a film on the surface on the planet - and the multiplicity of its internal organisation is displaced at a second level by the unity of the cosmic function - to become a mechanism of the transformation of energy, received from the sun, into the chemical-physical energy of the earthe, - which, according to Vernadsky, reveals the primacy of the biosphere relative to the individual organism.
All these aggregates of life are intimately connected. One cannot exist without the other. This connection between the variety of living films and aggregates and their constant nature is a well-known feature of the mechanism of the earth's crust, occurring throughout many geological periods. (Vernadsky 1960: 101)
[|] More specifically, this idea is expressed in the following formula:
The biosphere - consists of a quite definite structure, defining everything, without exception, which falls within it [...]. A thinking being, as he exists in nature, as do all living organisms, as does all living matter, is a function of the biosphere, in its definition of the spatial-temporal. (Vernadsky 1977: 32)
(Lotman 2005: 207-208)
Аналогичный подход возможен и в вопросах семиотики. Можно рассматривать семиотический универсум как совокупность отдельных текстов и замкнутых по отношению друг к другу языков. Тогда все здание будет выглядеть как составленное из отдельных кирпичиков. Однако более плодотворным представляется противоположный подход: все семиотическое простанство может рассматриваться как единый механизм (если не организм). Тогда первичной окажется не тот или иной кирпичик, а "большая система", именуемая семиосферой. Семиосфера есть то семиотическое пространство, вне которого невозможно само существование семиозиса. (Лотман 1984: 7)
Analoogiline lähenemisviis on võimalik ka semiootikaküsimustes. Semiootilist universumit võib vaadelda kui üksiktekstide ja üksteisele suletud keelte kogumit. Niisugusel juhul näeb kogu ehitis välja üksiktellistest laotuna. Viljakam tundub siiski vastupidine lähenemisviis: kogu semiootilist ruumi võbi käsitada ühtse mehhanismina (või isegi organismina). Sel juhul ei ole esmane [|] mitte üks või teine ehituskivi, vaid "suur süsteem", mida nimetatakse semiosfääriks. Semiosfäär on see semiootiline ruum, millest väljaspool on semiosis'e olemasolugi võimatu. (Lotman 1999: 11-12)
An analogous approach to semiotic questions is also possible. The semiotic universe may be regarded as the totality of individual texts and isolated languages as they relate to each other. In this case, all structures will look as if they are constructed out of individual bricks. However, it is more useful to establish a contrasting view: all semiotic space may be regarded as a unified mechanism (if not organism). In this case, primacy does not lie in one or another sign, but in the "greater system", namely the semiosphere. The semiosphere is that same semiotic space, outside of which semiosis itself cannot exist. (Lotman 2005: 208)
Подобно тому, как склеивая отдельные бифштексы, мы не получим теленка, но разрезая теленка, можем получить бифштексы, суммируя частные семиотические акты, мы не получим семиотического универсума. Напротив, только существование такого универсума - семиосферы - делает отдельный снаковый акт реальностью. (Лотман 1984: 7)
Niisama nagu üksikuid biifsteeke kokku lappides ei saa tulemuseks vasikat, küll aga võime vasika tükeldamisel saada biifsteegid, nii ei saa me ka semiootilisi üksikakte kokku liites semiootilist universumit. Vastupidi, alles niisuguse universumi - semiosfääri - olemasolu muudab mingi märgilise tegevuse reaalseks. (Lotman 1999: 12)
Just as, by sticking together individual steaks, we don't obtain a calf, but by cutting up a calf, we may obtain steaks, - in summarizing separate semiotic acts, we don't obtain a semiotic universe. On the contrary, only the existence of such a universe - the semiosphere - makes the specific signatory act real. (Lotman 2005: 208)
Семиосфера характеризуется рядом признаков. (Лотман 1984: 7)
Semiosfääril on rida iseloomulikke tunnuseid. (Lotman 1999: 12)
The semiosphere is characterized by a range of attributes. (Lotman 2005: 208)
1. Отграниченность. Понятие семиосферы связано с определенной семиотической однородностью и индивидуальностью. Оба эти понятия (однородность и индивидуальность), как мы увидим, [|] трудно определенимы формально и зависят от системы описания, но это не отменяет их реальности и хорошей выделяемости на интуитивном уровне. Оба эти понятия подразумевают отграниченность семиосферы от окружающего ее внесемиотического или иносемиотического пространства. (Лотман 1984: 7-8)
Piiritletus. Semiosfääri mõiste seostub teatava semiootilise homogeensuse ja individuaalsusega. Kumbagi mõistet (homogeensust ja individuaalsust), nagu peagi näeme, pole kerge formaalselt määratleda ja nad sõltuvad kirjeldussüsteemist, kuid see ei välista nende reaalsust ega head eristatavust intuitiivsel tasemel. Mõlemad mõisted eeldavad, et semiosfäär on teda ümbritsevast semiootikavälisest või võõrsemiootilisest ruumist piiriga eraldatud. (Lotman 1999: 12)
The existence of boundary. [↩] The concept of semiosphere is linked to a definite semiotic homogeneity and individuality. Both these concepts (homogenity and individuality), as we shall see, are difficult to define formally and depend on systems of description, but this does not change their reality and positive activity on the intuitive level. Both these concepts imply a boundary between the semiosphere and the non- or extra-semiotic space that surrounds it. (Lotman 2005: 208)
Одним из фундаментальных понятий семиотической отграниченности является понятие границы. Поскольку пространство семиосферы имеет абстрактный характер, границу ее не следует представять себе средствами конкретного воображения. Подобно тому, как в математике границей называется множество точек, принадлежащее одновременно и виутреннему и внешнему пространству, семиотическая граница - сумма билингвиальных переводчиков-"фильтров", переход сквозь которые переводит текст на другой язык (или языки), находящийся вне данной семиосферы. "Замкнутость" семиосферы проявляется в том, что она не может соприкасаться с иносемиотическими текстами или с не-текстами. Для того, чтобы они для нее получили реальность, ей необходимо перевести их на один из языков ее виутреннего пространства или семиотизировать несемиотические факты. Таким образом, точки границы семиосферы можно уподобить чувственным рецепторам, переводящим внешние раздражители на язык нашей нервной системы, или блокам перевода, адаптирующим данной семиотической сфере внешний для нее мир. (Лотман 1984: 8)
Semiootilise piiritletuse üks alusmõisteid on piiri mõiste. Et semiosfääri ruumil on abstraktne iseloom, ei ole vaja tema piiri enesele konkreetse kujutluse abil silma ette manada. Nii nagu matemaatikas nimetatakse piiriks punktide hulka, mis kuulub ühtaegu nii sise- kui välisruumi, nii on ka semiootiline piir kakskeelsete "tõlkefiltrite" summa, mille läbimine tõlgib teksti teise keelde (või teistesse keeltesse), mis asub (asuvad) väljaspool kõnealust semiosfääri. Semiosfääri "suletus" ilmneb selles, et ta ei saa kokku puutuda võõrsemiootiliste tekstidega ega mitte-tekstidega. Et need tema jaoks reaalsuseks muutuksid, peab ta nad mõnda oma siseruumi keelde tõlkima või mittesemiootilised faktid semiotiseerima. Niisiis võib semiosfääri piiri punkte [|] võrrelda meeleretseptoritega, mil tõlgivad välisärritajad meie närvisüsteemi keelde, või tõlkeplokkidega, mis adapteerivad mingile semiootilisele sfäärile tema suhtes välist maailma. (Lotman 1999: 12-13)
One of the fundamental concepts of semiotic delimitation lies in the notion of boundary. Insofar as the space of the semiosphere has an abstract character, its boundary cannot be visualised by means of the concrete imagination. Just as in mathematics the border represents a multiplicity of points, belonging simultaneously to both the internal and external space, the semiotic border is represented by the sum of bilingual translatable "filters", passing through which the text is [|] translated into another language (or languages), situated outside the given semiosphere. "The isolated nature" of the semiosphere subsists in the fact that it cannot be contiguous to extra-semiotic texts or non-texts. In order that these may be realised, they must be translated into one of the languages of its internal space, in other words, the facts must be semiotized. In this way, the border points of the semiosphere may be likened to sensory receptors, which transfer external stimuli into the language of our nervous system, or a unit of translation, which adapts the external actor to a given semiotic sphere. (Lotman 2005: 208-209)
Из сказанного очевидно, что понятие границы соотносительно понятию семиотической индивидуальности. В этом смысле можно сказать, что семиосфера есть "семиотическая личность" и разделяет такое свойство личности, как соединение эмпирической бесспорности и интуитивной очевидности этого понятия с чрезвычайной трудностью его формального определения. Известно, что граница личности как явления историко-культурной семиотики зависит от способа кодирования. Так, например, жена, дети, несвободные слуги, вассалы могут включаться в одних системах в личность мужа, хозяина и патрона, не имея самостоятельной индивидуальности, а в других - рассматриваются как отдельные личности. Это ясно обнаруживается в релятивности юридической семиотики. Когда Иван Грозный казнил вместе с опальным боярином не только семью, но и всех его слуг, это было продиктовано не мнимой бояэнью мести (как будто холоп из провинциальной вотчины мог быть опасен царю!), а представлением о том, что юридически все они составляют одно лицо с главой дома и, следовательно, казнь естественно на них распространяется. Русские люди видели "грозу" - жестокость царя - в том, что он широко применял казни к своим людям, но включение в число опальной единцы всех представителей рода было для них естественным. Иностранцы же возмущались тем, что за вину одного человека страдает другой. Еще в 1732 г. жена ангрийского посла леди Рондо (совсем не враждебная русскому двору и описывающая в [|] своих посланиях доброту и чувствительность Анны Иоанновны и благородство Вирона), сообщая своей европейской корреспондентке о ссылке семьи Долгоруковых, писала: "Вас, может быть, удивит ссылка женщин и детей; но здесь, когда глава семейства впадает в немилость, то все семейство подвергается преследованию".[5] То же понятие коллективной (в данном случае - родовой), а не индивидуальной личности лежит, например, в основе кровной мести, когда весь род убийцы воспринимается как юридически ответственное лицо. С. М. Соловьев убедительно связал местничество с представлением о коллективной родовой личности: "Понятно, что при такой препости родового союза, при такой ответственности всех членов рода один за другого, значение отдельного лица необходимо исчезало пред значением рода; одно лицо было немыслимо без рода: известный Иван Петров не был мыслим как один Иван Петров, а был мыслим как только Иван Петров с братьями и племянниками. При таком слиянии лица с родом, возвышалось по службе одно лицо - возвышался целый род, с понижением одного члена рода - понижался целый род".[6] (Лотман 1984: 8-9)
Öeldu põhjal on ilmne, et piiri mõiste on korrelatsioonis individuaalsuse mõistega. Ses mõttes võib öelda, et semiosfäär on "semiootiline isiksus", ja nagu isiksuse puhul ikka, on tema individuaalsus empiiriliselt vaieldamatu ja intuitiivselt silmanähtav, kuid formaalselt raskesti määratletav. Teatavasti sõltub isiksuse kui ajaloolis-kultuurilise semiootikanähtuse piir kodeerimisviisist. Nii näiteks võivad naine, lapsed, mittevabad teenrid ja vasallid mõnes süsteemis olla hõlmatud mehe, peremehe ja patrooni isiksusse ning neil puudub iseseisev individuaalsus, teises süsteemis aga võidakse neid vaadelda omaette isiksustena. Selgesti kinnitab seda juriidilise semiootika suhtelisus. Asjaolu, et Ivan Groznõi hukkas koos põlu alla sattunud bojaariga niihästi tema perekonna kui ka kõik ta teenrid, ei tulnud mitte arvatavast kättemaksukartusest (just nagu võinuks holopp provintsi pärusmõisast tsaarile ohtlikuks saada!), vaid arusaamast, et juriidiliselt moodustavad nad kõik koos majapeaga ühe isiku ja järelikult laieneb karistus loomulikult ka neile. Venelased nägid "äikest" - tsaari julmust - selles, et ta laskis hukata nii palju oma inimesi, ent seigas, et põlualuse üksuse hulka arvati kõik antud suguvõsa esindajad, polnud nende jaoks midagi ebaloomulikku. Välismaalased seevastu olid nördinud, et ühe inimese süü pärast kannatas teine. Inglise saadiku naine leedi Rondo (kes polnud Vene õukonnale sugugi vaenulik ning on oma läkitustes kirjeldanud Anna Ivanovna headust ja tundelisust ning Bironi üllameelsust) kirjutas veel 1732. aastal, teatades Dolgorukovite perekonna pagendamisest, oma Euroopa kirjasõbratarile: "Teid [|] võib-olla üllatab naiste ja laste pagendusse saatmine, kuid siin on nii, et kui perekonnapea langeb ebasoosingusse, siis satub põlu alla terve pere."[5] Selsamal kollektiivse (antud juhul sugukondliku), ja mitte individuaalse isikumõistel põhineb näiteks ka veritasu - tervet tapja suguvõsa peetakse juriidiliselt vastutavaks isikuks. Sergei Solovjov on kujutlusega kollektiivsest sugukondlikust isikust veenvalt seostanud ka kohajärgust ametissemääramisel: "On selge, et nii tugevat sugulussidemete puhul, kõigi suguvõsaliikmete niisuguse vastutuse puhul üksteise eest, varjutas suguvõsa tähtsus paratamatult täiesti üksikisiku oma; üksikisik oli mõeldamatu ilma suguvõsata: teatav Ivan Petrov koos kõigi oma vendade ning venna- ja õepoegadega. Et isik oli suguvõsaga sedavõrd kokku sulanud, siis kerkis ühe isiku edutamisel terve ta suguvõsa, mõnd suguvõsaliiget ametis alandatakse aga alandati tervet suguvõsa."[6] (Lotman 1999: 13-14)
From the aforesaid, it is clear that the notion of boundary correlates to the concept of semiotic individuality. In this respect, we may say that the semiosphere has a "semiotic personality" and combines within this property of personality both the empirically indisputable and intuitive manifestation of the concept of the difficulty of its formal definition. It is given that the boundary of personality, as a phenomenon of cultural-historical semiotics, depends on the method of coding. Thus, for example, wife, children, dependent servants, vassals may in one system be included in the personality of man, master and patron, without independent individuality, and in others - may appear like separate personalities. This is clearly revealed in the relativity of juridical semiotics. When Ivan the Terrible executed, together with the fallen boyards, not only his family, but all his servants, this was a product not of fear (as if a slave from the provincial patrimony might be a danger to a tsar!), but rather to the fact that, legally, they all belonged to one head and house and, consequently, the execution naturally extended to them. [↩] For the Russian people, the "Terror" - the cruelty of a tsar - which lay in the wide application of execution to his people, together with the fact that amongst their number were representatives from all strata of the population, was for them natural. Foreigners, however, were revalted by the fact that the guilt of one man could cause another to suffer. As early as 1732 the wife of the English Ambassador, Lady Rondo (who was not exactly hostile to the Russian court and wrote in her letters of the friendship and sensitivity of Anna Ioanovna and the dignity of Biron) when reporting on the exile of the Dolgoruki family in her European correspondence, wrote: "You may be surprised at the exile of women and children; but here, when the head of the family falls into disgrace, then the whole family is subject to persecution" (Shubinskij 1874: 46). This concept of the collective (in this case - [|] patrimonial), and the non-individual personality lies, for example, in the concept of the blood vendetta, where the killer's relative are regarded as a legally responsible person. S. M. Solovev convincingly connected this practice with the establishment of the collective patrimonial personality:
It is understood, that through such strong patrimonial unity, through such responsibility of all members of a race one towards the other, the meaning of the individual person has necessarily disappeared in the face of the meaning of the race; a single person would be unthinkable without a race; the famous Ivan Petrov was not thought of as a singular Ivan Petrov, but was thought of only in the sense of Ivan Petrov and his brothers and nephews. Through such linkages of person and race, as is raised a singular person - so is raised an entire race, as through the abasement of a single member of the race - so the whole race is abased. (Solovev 1960: 679)
(Lotman 2005: 209-210)
Граница семиотического пространства - не искусственное понятие, а важнейшая функциональная и структурная позициа, определяющая сущность ее семиотического механизма. Граница - билингвиальный механизм, переводящий внешние сообщения на внутренний язык семиосферы и наоборот. Таким образом, только с ее помощью семиосфера может осуществлять контакты с несемиотическим и иносемиотическим пространством. Как только мы переходим к области семантики, нам приходится апеллировать к внесемиотической реальности. Однако не следует забывать, что эта реальность становится для данной семиосферы "для себя реальностью" только в такой мере, в какой она переводима на ее язык (подобно тому, как внешние химические вещества могут усваиваться клеткой, только если переведены в свойственные ей биохимические структуры - оба случая суть частные проявления одного и того же закона). (Лотман 1984: 9)
Semiootilise ruumi piir on selle ruumi kõige olulisem funktsionaalne ja struktuurne positsioon, mis määrab tema semiootilise mehhanismi olemuse. Piir on kakskeelne mehhanism, mis tõlgib välisteated semiosfääri sisekeelde ja vastupidi. Seega saab semiosfäär ainult tema kaudu olla kontaktis mittesemiootilise ja võõrsemiootilise ruumiga. Niipea kui jõuame semantika valda, tuleb meil pöörduda semiootikavälise reaalsuse poole. Ometi ei tohi unustada, et see reaalsus muutub kõnealusele semiosfäärile "reaalsuseks tema enese jaoks" ainult niivõrd, kuivõrd on tõlgitav tema keelde (niisama nagu rakk saab väliseid keemilisi aineid omastada ainult siis, kui need on muundatud talle omasteks biokeemilisteks struktuurideks - mõlemad juhtumid on ühe ja sama seaduspära ilmingud). (Lotman 1999: 14)
The border of semiotic space is the most important functional and structural position, giving substance to its semiotic mechanism. The border is a bilingual mechanism, translating external communications into the internal language of the semiosphere and vice versa. Thus, only with the help of the boundary is the semiosphere able to establish contact with non-semiotic and extra-semiotic spaces. As soon as we move into the realm of semantics, we have to appeal to an extra-semiotic reality. However, let us not forget, that this reality becomes for a given semiosphere "a reality in itself" only insofar as it has been translated into the language of the semiosphere (in the same way that external chemical materials may be adopted by a cell only if they have been transformed into the internal biochemical structures characteristic of it: in both cases - these are particular manifestations of one and the same law). (Lotman 2005: 210)
Функция любой границы и пленки (от мембраны живой клетки до биосферы как - по Вернадскому - пленки, покрывающей нашу планету, и до границы семиосферы) сводится к ограничению проникновения, фильтрации и адаптирующей переработке внешнего во внутреннее. На разных уровнях эта инвариантная финкция реализуется различным образом. На уровне семиосферы она означает отделние своего от чужого, фильтрацию внешних сообщений и перевод их на свой язык, равно как и превращение [|] внешних не-сообщений в сообщения, т. е. семиотизацию поступающего извне и превращение его в информацию. (Лотман 1984: 9-10)
Mis tahes piiri või kelme funktsioon - elusraku membraanist kuni biosfääri kui kelmeni, mis Vernadski arvates ümbritseb meie planeeti, ja semiosfääri piirini - seisneb sissetungi piiramises, välise filtreerimises ja adapteerivas ümbertöötamises sisemiseks. Eri tasanditel teostub see invariantne funktsioon eri viisil. Semiosfääri tasandil tähendab ta oma eraldamist võõrast, väljaspoolsete teadete filtreerimist ja nende tõlkimist oma keelde, samuti väljaspoolsete mitteteadete muutmist teadeteks, st väljastpoolt saabuva semiotiseerimist ja muutmist informatsiooniks. (Lotman 1999: 15)
The function of any border or film - from the membrane of a living cell to the biosphere as a film (according to Vernadsky) covering our planet, to the delimitation of the semiosphere - comes down ta a limitation of penetration, filtering and the transformative processing of the external to the internal. At different levels this invariant function is manifested in a variety of ways. At the level of the semiosphere it represents the division of self from other, the filtration of external communications and the translation thereof into its own language, as well as the transformation of external non-communication into communications, i.e. the semiatization of incoming materials and the transformation of the latter into information. (Lotman 2005: 210)
С этой точки зрения все механизмы перевода, обслуживающие внешние контакты, принадлежат к структуре границы семиосферы. Общая граница семиосферы пересекается границами частных культурных пространств. (Лотман 1984: 10)
Sellest seisukohast kuuluvad kõik tõlkemehhanismid, mis teenindavad väliskontakte, semiosfääri piiri struktuuri. (Lotman 1999: 15)
From this point of view, all mechanisms of translation, serving external contacts, lie within the structure of the semiosphere. (Lotman 2005: 211)
В случаях, когда культурное пространство носит территориальный характер, граница обретает пространственный смысл в элементарном значении. Однако смысл буферного механизма, трансформирующего информацию, своеобразного блока перевода, она сохраняет и в этом случае. Так, например, когда семиосфера отождествляется с освоенным "культурным" пространством, а внешний по отношению к ней мир - с царством хаотических, неупорядоченных стихий, то пространственное размещение семиотических образований, в ряде случаев, получает следующий вид: лица, которые в силу особого дарования (колдуны) или типа занятий (кузнец, мельник, палач) принадлежат двум мирам и являются как бы переводчиками, поселяются на территориальной периферии, на границе культурного и мифологического пространства, между тем как святилище "культурных", организующих мир божеств располагается в центре. Ср. в культуре XIX в. социальную структуру "разрушительной" стихии пояса окраин, причем окраина выступает, например, в поэме Цветаевой ("Поэма заставы") и как часть города, и как принадлежащая миру, разрушающему город. Природа ее двуязычна. (Лотман 1984: 10)
Neil juhtudel, kui kultuuriruum on territoriaalset laadi, omandab piir ruumilise tähenduse sõna elementaarses mõttes. Ent ka sel juhu lsäilitab ta oma tähenduse informatsiooni transformeeriva puhvermehhanismina, omamoodi tõlkeplokina. Näiteks kui semiosfäär samastatakse hõlvatud, "kultuurse" ruumiga, tema suhtes väline maailm aga kaootiliste, korratute ürgjõudude valdusalaga, siis saab semiootiliste moodustiste ruumiline paigutus sageli niisuguse ilme: isikud, kes kas oma iseäralike võimete tõttu (nõiad) või ameti poolest (sepp, mölder, timukas) kuuluvad korraga kahte maailma ja võivad olla tõlkijaks, asuvad elama territooriumi perifeeriasse, kultuurse ja mütoloogilise ruumi piirile, "kultuursete", maailma organiseerivate jumaluste pühamu aga asetub tsentrisse. Vt vastandust ühelt poolt linnakeskuse, mis kehastab valitsevat sotsiaalset struktuuri, ja teiselt poolt äärevööndi "hukatusliku" ürgjõu vahel 19. sajandi kultuuris - kusjuures ääremaa esineb, näiteks Tsvetajeva "Sõjaväeaguli poeemis", ühtaegu nii linna kui ka selle maailma osana, mis linna hukutab. Tal on kakskeelne loomus. (Lotman 1999: 15)
In instances where the cultural space has a territorial character, the border is spatially located in elementary meanings. However, even in this instance, the border retains the idea of a buffer mechanism, a unique unit of translation, transforming information. [↩] So, for example, when the semiosphere identifies itself with the assimilated "cultural" space, and the world which is external to itself - with the realm of chaotic disorganised elements - then the spatial distribution of semiotic forms takes the following shape in a variety of cases: a person who, by virtue of particular talent (magicians) or type of employment (blacksmith, miller, executioner), belongs to two worlds, operates as a kind of interpreter, settling in the territorial periphery, on the boundary of cultural and mythological space, whilst the sanctuary of "culture" confines itself to the deified world situated at the centre. In the early years of 19th century culture, the "destructive" zone on the outskirts lay in direct contrast with the town centre, which embodied the dominant social structure, outskirts described, for example, in Tsvetaeva's poem ("Frontier Post") as part of the town, as yet belonging to that place, which destroyed the town. Its nature is bilingual. (Lotman 2005: 211)
Все великие империи, граничившие с кочевниками, "степью" или "варварами", селили на своих границах племена тех же кочевников или "варваров", нанятые на службу охраны границы. Эти поселения образовывали зону культурного билингвизма, обеспечивающего семиотические контакты между двумя мирами. Ту же функцию границ семиосферы быполняют районы разнообразных культурных смешений: города, торговые пути и др. области образований койне и креолизованных семиотических структур. (Лотман 1984: 10)
Kõik suured impeeriumid, millel oli ühine piir rändrahvastega, "stepi" või "barbaritega", asustasid oma piiridele nondesamade rändrahvaste ja "barbarite" hõime, palgates nad piirikaitse teenistusse. Nood asundused moodustasid kultuurilise kakskeelsuse vööndi, mis tagas semiootilised kontaktid kahe maailma vahel. Samasugust semiosfääri piiri funktsiooni täidavad mitmesugused kultuurilised segunemise piirkonnad: linnad, kaubateed jt koinee-moodustiste ning kreoliseerunud semiootiliste struktuuride alad. (Lotman 1999: 16)
All great empires, bordered by nomads, whether "steppe" or "barbarians", settled on their borders members of those same tribes of nomads or "barbarians", hiring them to protect the borders. These settlers formed a zone of cultural bilingualism, ensuring semiotic contacts between two worlds. Areas of multiple cultural meanings carry out the very same function on the boundaries of the semiosphere: town, trade route and other areas forming a kind of creolisation of semiotic structures. (Lotman 2005: 211)
Типичным механизмом границы является ситуация "пограничного романа" типа византийского эпоса о Дигенисе или та, на которую содержится намек в "Слове о полку Игореве". Вообще сюжет типа "Ромео и Джульетта" о любовном союзе, соединяющем два враждебных культурных пространства, ясно вскрывает сущность "пограничного механизма". (Лотман 1984: 10)
Tüüpiliseks piirimehhanismiks on "piiriäärse romaani" situatsioon, näiteks bütsantsi eeposes Digenisest või siis see, millele vihjatakse "Loos Igari sõjaretkest". üldse avab "Romeo ja Julia" tüüpi süžee armuühendusest, mis seob kaht vaenulikku klutuuriruumi, selgesti "piiritsooni mehhanismi" olemuse. (Lotman 1999: 16)
A typical boundary mechanism is that of the "frontier novel" of the type of the Byzantine epic about Digenis or that which alludes to "The Tale of Igor's Campaign". Generally speaking, a subject such as "Romeo and Juliet", about a loving union, connecting two hostile cultural spaces, clearly reveals the essence of the "boundary mechanism". (Lotman 2005: 211)
Надо иметь, однако, в виду, что, если с точки зрения своего имманентного механизма граница соединяет две сферы семиозиса, то с позиции семиотического самосознания (самоописания на метауровне) данной семиосферы, она их разделяет. Осознать себя в культурно-семиотическом отношении - значит осознать свою специфику, свою противопоставленность гругим сферам. [|] Это заставляет акцентировать абсолютность той черты, которой данная сфера очерчена. (Лотман 1984: 10-11)
Tuleb aga silmas pidada, et kui oma immanentse mehhanismi seisukohalt piir ühendab kaht semiosis'e sfääri, siis semiosfääri semiootilise eneseteadvuse seisukohalt (enesekirjeldus metatasandil) ta lahutab neid. End kultuurilis-semiootilises mõttes teadvustada tähendab teadvustada oma spetsiifikat, enda vastandlikkust muude sfääridega. See sunnib rõhutama piirijoone absoluutsust, mis kõnealust sfääri ümbritseb. (Lotman 1999: 16)
However, what must also be taken into account is that if (from the point of view of an immanent mechanism) the boundary unites two spheres of semiosis, then from the point of view of semiotic self-knowledge (self-description on a metalevel) in a given semiosphere, it divides them. To realise itself in a cultural-semiotic sense means a [|] realisation of its specific character, in terms of its opposition to other spheres. This serves to accentuate absolutely those features by which a given sphere is outlined. (Lotman 2005: 211-212)
В разные исторические моменты развития семиосферы тот или иной аспект функций границы может доминировать, заглушая или полностью подавляя второй. (Лотман 1984: 11)
Semiosfääri eri arengujärkudes võib emb-kumb aspekt domineerida ning teist summutada või selle täiesti maha suruda. (Lotman 1999: 16)
At different historical moments in the devolpment of the semiosphere, one or other aspect may dominate, suppressing or fully neutralising the other. (Lotman 2005: 212)
Граница имеет и гругую функцию в семиосфере: она - область ускоренных семиотических процессов, которые всегда более активно протекают на периферии культурной ойкумены, чтобы оттуда устремиться в ядерные структуры и вытеснить их. (Лотман 1984: 11)
Piiril on semiosfääris veel üks funktsioon: ta on ala, kus semiootilised protsessid toimuvad kiiremini; kultuurioikumeeni perifeerias kulgevad need alati aktiivsemalt, et söösta sealt siis tuumstruktuuridesse ning viimaseid välja tõrjuda. (Lotman 1999: 16)
The boundary has another function in the semiosphere: it is the area of accelerated semiotic processes, which always flow more actively on the periphery of cultural environments, seeking to affix them to the core structures, with a view of displacing them. (Lotman 2005: 212)
На примере истории древнего Рима хорошо иллюстрируется более общая закономерность: некоторое культурное пространство, бурно расширяясь, втягивает в свою орбиту внешние коллективы (структуры) и превращает их в свою периферию. Это стимулирует бурный культурно-семиотический и экономический рост периферии, которая транслирует в центр свои семиотические структуры, поставляет культурных лидеров и, в конечном счете, в прямом смысле савоевывает сферу культурного центра. Это, в свою очередь, стимулирует (как правило, под лозунгом возращения "к основам") семиотическое развитие культурного ядра, фактические уже являющегося новой структурой, возникшей в ходе исторического развития, но осмысляющей себя в метакатегориях старых структур. Оппозиция центр/периферия сменяется оппозицией вчера/сегодня. (Лотман 1984: 11)
Üldisemat seaduspärasust illustreerib hästi Vana-Rooma näide: mingi hoogsalt laienev kultuuriruum haarab oma orbiiti [|] väljaspoolseid kollektiive (struktuure) ja muudab nad oma perifeeriaks. See ergutab perifeerias tormilist kultuurilis-semiootilist ja majanduslikku kasvu, perifeeria kannab tsentrisse üle oma semiootilisi struktuure, tarnib sinna kultuuriliidreid ja lõpuks sõna otseses mõttes anastab kultuurilise tsentri. See omakorda virgutab (tavaliselt "lätetele naasmise" loosungi all) semiootilist arengut kultuuri tuumas, mis tegelikult kujutab endast nüüd juba uut, ajaloolise arengu käigus tekkinud struktuuri, kuid mõtestab end vanade struktuuride metakategooriates. Opositsioon tsenter/perifeeria asendub opositsiooniga eile/täna. (Lotman 1999: 16-17)
For example, the history of ancient Rome illustrates well a more general conformity to natural laws: a cultural area, growing rapidly, incorporates into its orbit external collectives (structures) and transforms them into its own periphery. This stimulates strong cultural-semiotic and economic growth of the periphery, which translates its semiotic structures through to the centre, setting cultural precedents and, in the long run, literally conquers the cultural sphere of the centre. This, in turn, stimulates (as a rule, under the slogan: back "to basics") the semiotic development of the cultural nucleus, in which new structures - linked to the path of historical development - are already visible, but which hides itself in the meta-categories of old structures. The opposition of centre/periphery is replaced by the opposition of yesterday/today. (Lotman 2005: 212)
Поскольку граница - необходимая часть семиосферы, семиосфера нуждается в "неорганизованном" внешнем окружении и конструирует его себе в случае отсутствия. Культура создает не только свою внутреннюю организацию, но и свой тип внешней дезорганизации. Античность конструирует себе "варваров", а "сознание" - "подсознание". При этом безразлично, что эти "варвары", во-первых, конечно, не представляли единого целого, образуя культурную гамму от высочайших цивилизаций двевности до племен, находящихся на весьма примитивной могла осознать себя как культурное целое, только сконструировав этот, якобы, единый "варварский" мир, основным признаком которого было отсутствие общего языка с античной культурой. Внешние, расположенные по ту сторону семиотической границы, структуры объявляются не-структурами. (Лотман 1984: 11)
Et piir on semiosfääri vältimatu osa, siis on semiosfääril "korrastamata" välisümbrust vaja ning viimase puududes konstrueerib ta selle endale ise. Kultuur ei loo mitte üksnes oma sisemist organisatsiooni, vaid ka endast väljapoole jääva desorganisatsiooni tüübi. Antiik konstrueerib endale "barbarid" ja "teadvus" - "alateadvuse". Sealjuures pole üldse oluline, et neil "barbareil", esiteks, võis olla märksa iidsem kultuur ja et nad, teiseks, muidugi ei moodustanud mingit ühtset tervikut, vaid terve kultuurigamma alates põlistest kõrgtsivilisatsioonidest kuni üsnagi algelisel arenguastmel hõimudeni. Nii või teisiti sai antiiktsivilisatsioon tunnetada end kultuuritervikuna alles siis, kui oli konstrueerinud selle näivalt ühtse "barbaarse" maailmaga, mille põhitunnuseks oli ühise keele puudumine antiikkultuuriga. Väljaspoolsed, teispool semiootilist piiri paiknevad struktuurid kuulutatakse mittestruktuurideks. (Lotman 1999: 17)
Insofar as the border is a necessary part of the semiosphere, the semiosphere also requires a "chaotic" external sphere and constructs this itself in cases where this does not exist. Culture not only creates its internal organisation, but also its own type of external disorganisation. Antiquity constructs its "barbarians", and "consciousness" - "subconsciousness". It is irrelevant that these "barbarians", firstly, might possess a significantly more ancient culture, or secondly, (not having established a unitary whole) that they might form a cultural gamut ranging from the high civilisations of antiquity to tribes in hugely primitive stages of development. Nevertheless, antique civilisation may only regard itself as culturally intact through the construction of this allegedly unitary "barbarian" world, the main sign of which was the lack of a common language with the culture of antique [|] civilisation. External structures, distributed on that side of the semiotic boundary, are presumed to be non-structures. (Lotman 2005: 212-213)
Оценка внутреннего и внешнего пространства не значима. Значимым является сам факт наличия границы. Так, в робинзонадах XVIII в. мир "дикарей", находящийся вне семиотики цивилизованного общества (ему могут приравниваться столь же искусственно сконструированные миры животных или детей - по признаку расположенности вне "условностей" культуры, т. е. ее семиотических механизмов), оценивается положительно. (Лотман 1984: 11)
Hinnang sise- või välisruumile pole ette kindlaks määratud. Tähtis on piiri olemasolu ise. Nii hindavad 18. sajandi robinsonaadid positiivselt metslaste maailma, mis asub väljaspool tsiviliseeritud ühiskonna semiootikat (metslaste maailmaga võib [|] kõrvutada ka loomade ja laste maailmu, mis on konstrueeritud sama kunstlikult - tunnuse järgi, et nad asuvad väljaspool kultuuri "tinglikkusi", st väljaspool tema semiootilisi mehhanisme). (Lotman 1999: 17-18)
An appreciation of internal and external space is not fixed. The very fact of the presence of a boundary is significant. Thus, in the Robinsoniads of the early 18th century the world of "savages" existing outside of the semiotics of the civilised world was valued positively. A similar situation is found with the artificially constructed worlds of animals or children - which are located outside of the "conventionalities" of culture, that is, of its semiotic mechanisms. (Lotman 2005: 213)
2. Семиотическая неравномерность. Из сказанного в первом [|] пункте видно, что "не-семиотическое" пространство, фактически, может оказаться пространством другой семиотики. То, что с жнутренней точки зрения данной культуры выглядит как внешний не-семиотический мир, с позиции внешнего наблюдателя может представиться ее семиотической периферией. Таким образом, то, где проходит граница данной культуры, зависит от позиции наблюдателя. (Лотман 1984: 11-12)
Semiootiline ebaühtlus. Eelmisest alapunktist selgub, et "mittesemiootiline" ruum võib tegelikult osutuda mõne teise semiootika ruumiks. Mis kultuurisisesest vaatepunktist näib mittesemiootilise välismaailmana, võib välise vaatleja seisukohalt paista sellesama kultuuris emiootilise perifeeriana. Niisiis, kust läheb mingi kultuuri piir, sõltub vaatleja asukohast. (Lotman 1999: 18)
Semiotic irregularity [↩] From the aforesaid, it is clear that "non-semiotic" space may actually occur within the space of other semiotics. Thus, from an internal point of view, a given culture can look like the external non-semiotic world, which, from the point of view of the external observer, may establish itself as a semiotic periphery. In this way, the crossing point of the boundary of a given culture depends upon the position of the observer. (Lotman 2005: 213)
Вопрос этот осложняется обязательной внутренней неравномерностью как законом организации семиосферы. Семиотическое пространство характеризуется наличием ядерных структур (чаще нескольких) с выявленной организацией и тяготеющего к периферии более аморфного семиотического мира, в который ядерные структуры погружены. Если одна из ядерных структур не только занимает доминирующее положение, но и возвышается до стадии самоописания и, следовательно, выделяет систему метаязыков, с помощью которых она описывает не только самое себя, но и периферийное пространство данной семиосферы, то над неравномерностью реальной семиотической карты надстраивается уровень идеального ее единства. Активное взаимодействие между этими уровнями становится одним из источников динамических процессов внутри семиосферы. (Лотман 1984: 12)
Küsimuse muudab keerukamaks semiosfääri vältimatu sisemine ebaühtlus, mis on tema organisatsiooni seaduspära. Semiootilist ruumi iseloomustab selgesti esiletuleva organisatsiooniga tuumstruktuuride (sagedamini mitmete) ning perifeeria suunas tõmbuva amorfsema semiootilise maailma olemasolu, mis tuumstruktuure ümbritseb. Kui üks tuumstruktuuridest lisaks domineeriva seisundi saavutamisele tõuseb ka enesekirjelduse staadiumini ning seega areneb välja metakeelte süsteemi, mille abil kirjeldab niihästi iseennast kui ka kõnealuse semiosfääri perifeerset ruumi, siis kerkib reaalse semiootilise kaardi ebaühtluse kohale tema ideaalse ühtsuse tasand. Nende tasandite aktiivsest vastastikusest toimest saab üks semiosfäärisiseste dünaamiliste protsesside allikaid. (Lotman 1999: 18)
This question is made more complicated due to the inherited internal irregularity which is a rule of the organisation of the semiosphere. Semiotic space is characterised by the presence of nuclear structures (frequently multiple) and a visibly organised more amorphous semiotic world gravitating towards the periphery, in which nuclear structures are immersed. If one of these nuclear structures not only holds a dominant position, but also rises to a state of self-description, thereby separating itself from the system of meta-language, with the help of which it describes but also the peripheral space of a given semiosphere, then the level of its ideal unity creates a superstructue which itself is above the irregularity of a real semiotic map. The active interaction between these levels becomes one of the roots of the dynamic processes within the semiosphere. (Lotman 2005: 213)
Неравномерность на одном структурном уровне дополняется смешением уровней. В реальности семиосферы иерархия языков и текстов, как правило, нарушается: они сталкиваются как находящиеся на одном уровне. Тексты оказываются погруженными в несоответствующие им языки, а дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать. Представим себе зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных веков, надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленный методистами пояснительный текст к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Если мы поместим сюда еще самих посетителей с их семиотическим миром, то получится нечто напоминающее картину семиосферы. (Лотман 1984: 12)
Ebaühtlusele ühel struktuuritasandil lisandub tasandite segunemine. Tegelikus semiosfääris on keelte ja tekstide hierarhia harilikult häiritud: nad põrkavad omavahel kokku, nagu asuksid nad ühel ja samal tasandil. Tekstid osutuvad ümbritsetuks keeltega, mis neile ei sobi, neid endid dešifreerivad koodid aga võivad üldse puududa. Kuutlegem muuseumisaalis, kus vitriinidesse on välja pandud eksponaadid eri sajandeist, pealiskirjad tuntud ja [|] tundmatutes keeltes, dešifreerimisjuhised, metoodikute koostatud selgitavad tekstid, ekskursioonimarsuutide skeemid ja käitumiseeskirjad külastajatele. Kui me paigutame siia veel ka külastajad ja nende semiootilise maailma, ongi tulemuseks miski, mis meenutab pilti semiosfäärist. (Lotman 1999: 18-19)
Irregularity on one structural level increases the fusion of levels. In the reality of the semiosphere, the hierarchy of languages and texts, as a rule, is disturbed: and these elements collide as though they coexisted on the same level. Texts appear to be immersed in languages which do not correspond to them, and codes for deciphering them may be completely absent. Imagine a room in a museum, where exhibits from different eras are laid out in different windows, with texts in [|] known and unknown languages, and instructions for deciphering them, together with explanatory texts for the exhibitions created by guides who map the necessary routes and rules of behaviour for visitors. If we place into that room still more visitors, with their own semiotic worlds, then we will begin to obtain something resembling a picture of the semiosphere. (Lotman 2005: 213-214)
Структурная неоднородность семиотического пространства образует резервы динамических процессов и является одним из механизмов выработки новой информации внутри сферы. В периферийных участках, менее жестко организованных и обладающих гибкими, "скользящими" конструкциями, динамические процессы встречают меньше сопротивления и, следовательно, развиваются быстрее. Создание метаструктурных самоописаний (грамматик) является фактором, резко увеличивающим жесткость структуры и замедляющим ее развитие. Между тем, участки, не подвергшиеся описанию или описанные в категориях явно неадекватной им "чужой" грамматики, развиваются быстрее. Это подготавливает в будущем перемещение функции структурного ядра на периферию предшествующего этапа и превращение бывшего центра в периферию. Наглядно процесс этот можно проследить [|] на географическом перемещении центров и "окраин" мировых цивилизаций. (Лотман 1984: 12-13)
Semiootilise ruumi struktuuri heterogeensus loob reservid dünaamilisteks protsessideks ning on üks sfäärisiseseid uue informatsiooni tootmise mehhanisme. Perifeersetes piirkondades, mis ei ole nii jäigalt organiseeritud ja kus leidub paindlikke, "libisevaid" konstruktsioone, kohtavad dünaamilised protsessid vähem vastupanu ning järelikult edenevad kiiremini. Teguriks, mis struktuuri jäikust järsult suurendab ja ta arengut aeglustab, on metastruktuuriliste enesekirjelduste (grammatikate) loomine. Kiiremini arenevad sealjuures need piirkonnad, mis jäid kirjeldamata või on kirjeldatud neile ilmselt sobimatu, "võõra" grammatika kategooriates. See valmistab ette struktuurituuma funktsioonide tulevast nihkumist eelmise arengujärgu perifeeriasse ja senise tsentri muutumist perifeeriaks. Kujukalt on see protsess jälgitav maailmatsivilisatsiooni keskuste ja "ääremaade" geograafilises ümberpaiknemises. (Lotman 1999: 19)
The structural heterogeity of semiotic space creates reserves of dynamic processes and represents one of the mechanisms for the creation of new information inside the sphere. In peripheral areas, where structures are "slippery", less organised and more flexible, the dynamic processes meet with less opposition and, consequently, develop more quickly. The creation of meta-structural self-descriptors (grammar) appears to be a factor which dramatically increases the rigidity of the structure and slows down its development. Meanwhile, sections which were not subjected to description, or registered in categories which are clearly inadequate or "at the expense" of grammar, develop quicker. This allows for the future displacement of the function of the structural nucleus to the periphery of the previous stage, and the transformation of the former centre to the periphery. This process can be clearly traced in the geographic transference between the centre and the 'outside' of civilised worlds. (Lotman 2005: 214)
Деление на ядро и периферню - закон внутренней организации семиосферы. В ядре располагаются доминирующие семиотические системы. Однако, если факт такого разделения абсолютен, то формы, в которые он облекается, семиотически релятивны и в значительной степени зависят от избранного метаязыка описания, - от есть от того, имеем ли мы дело с самоописанием (описанием с внутренней точки зрения и в терминах, выработанных в процессе саморазвития данной семиосферы) или оно ведется внешним наблюдателем в категориях другой системы. (Лотман 1984: 13)
Jagunemine tuumaks ja perifeeriaks on semiosfääri sisekorralduse seaduspära. Tuuma on paigutatud domineerivad semiootilised süsteemid. Ehkki niisugune jagunemine ise on absoluutne, on vormid, mis see jagunemie võtab, semiootiliselt relatiivsed ja nad määrab kirjeldamiseks valitud metakeel - st nad sõltuvad sellest, kas meil on tegemist enesekirjeldusega (kirjeldusega semiosfääriliselt vaatekohalt ja terminites, mis on kujunenud kõnealuse semiosfääri isearengu käigus), või toimub kirjeldamine välise vaatleja poolt ja teise süsteemi kategooriates. (Lotman 1999: 19)
The division between the core and the periphery is a law of the internal organisation of the semiosphere. The dominant semiotic systems are located at the core. However, if the fact of such a division is absolute, then the forms in which it takes shape are semiotically relative and are, to a considerable degree, defined by the selected meta-language of description - depending on whether there are elements of self-description (description from the internal point of view and in terms worked out in the process of the self-development of a given semiosphere), or whether this is conducted by an external observer through the categories of another system. (Lotman 2005: 214)
Периферийные семиотические образования могут быть представлены не замкнутыми структурами (языками), а их фрагментами или даже отдельными текстами. Выступая в качестве "чужих" для данной системы, эти тексты выполняют в целостном механизме семиосферы функцию катализаторов. С одной стороны, граница с чижим текстом всегда является областью усиленного смыслообразования. С другой, любой обломок семиотической структуры или отдельный текст сохраняет механизмы реконструктции всей системы. Именно разрушение этой целостности вызывает ускоренный процесс "воспоминания" - реконструкции семиотического целого по его части. Эта реконструкция утраченного уже языка, в системе которого данный текст приобретал бы осмысленность, всегда практически оказывается созданием нового языка, а не воссозданием старого, как это выглядит с точки зрения самосознания культуры. (Лотман 1984: 13)
Perifeersed semiootilised moodustised ei pruugi esineda suletud struktuuridena (keeltena), vaid nende fragmentide või isegi üksiktekstide kujul. Olles antud süsteemile "võõrad", täidavad sellised tekstid semiosfääri tervikmehhanismis katalüsaatori rolli. Ühelt poolt on piir võõra tekstiga intensiivse tähendustekke ala. Teisalt säilivad semiootilise struktuuri mis tahes killus või üksiktekstis terve süsteemi rekonstrueerimise mehhanismid. Just selle terviklikkuse purunemine kutsub esile kiirendatud "meenutamise" protsessi - semiootilise terviku rekonstrueerimise tema osa põhjal. Niisuguse kadunud keele rekonstrueerimine, mille süsteemis kõnealune tekst mõttekaks muutuks, osutub tegelikult alati uue keele loomiseks - mitte aga vana taasloomiseks, nagu see kultuuri eneseteadvuse seisukohalt paistab. (Lotman 1999: 20)
The formation of peripheral semiotics may be represented not by fixed structures (languages) but by their fragments or even separate texts. Falling into the category of "foreigners" within a given system, these texts fulfil the function of a catalyst in the whole mechanism of the semiosphere. On the one hand, the border with foreign texts always appears as an area of enhanced meaning generation. On the other, any fragment of the semiotic structure or separate text preserves the mechanisms for reconstruction of the whole system. Thus the [|] destruction of integrity speeds up the accelerated process of "recollection" - reconstructing the semiotic whole through its parts. This reconstruction of language already lost to the system, in which system the given text would have brought meaning, practically always brings the creation of a new language, as opposed to the reconstruction of the old one, as this appears from the point of view of the self-knowledge of culture. (Lotman 2005: 214-215)
Построянное наличие в культуре определенного запаса текстов с утраченными кодами приводит к тому, что процесс создания новых кодов часто субъективно воспринимается как реконструктция ("припоминание") старых. (Лотман 1984: 13)
See, et kultuuris on pidevalt varu kaotsiläinud koodidega tekste, viib selleni, et uute koodide loomise protsessi tajutakse subjektiivselt sageli kui vanade rekonstrueerimist ("meeldetuletamist"). (Lotman 1999: 20)
The eternal flow in culture of specific reserves of texts with lost codes leads to the process of creation of new codes, often understood subjectively as reconstructions ("recollections"). (Lotman 2005: 215)
Структурная неравномерность внутренней организации семиосферы определяется, в частности, тем, что, будучи гетерогенной по природе, она развивается с различной скоростью в различных своих участках. Разные языки имеют различное время и различную величину циклов: естественные языки развиваются значительно медленнее, чем ментально-идеологические структуры. Поэтому о синхронности протекающих в них процессов не может быть и речи. (Лотман 1984: 13)
Semiosfääri sisekorralduse struktuuriline ebaühtlus on muu hulgas tingitud ka sellest, et olles loomult heterogeenne, areneb semiosfäär oma eri piirkondades erineva kiirusega. Eri keeltel on erinev aeg ja erisugune tsüklipikkus: loomulikud keeled arenevad märksa aeglasemalt kui mentaal-ideoloogilised struktuurid. Sellepärast ei saa juttugi olla neis kulgevate protsesside sünkroonsusest. (Lotman 1999: 20)
The structural irregularity of the internal organisation of the semiosphere is determined, in part, by the fact that, having a heterogeneous nature, the semiosphere develops at different speeds and in different places. Different languages belong to different times and different quantitative cycles, thus natural languages develop at a significantly slower pace than mental-ideological structures. Therefore, its processes cannot be synchronous. (Lotman 2005: 215)
Таким образом, семиосфера многократно пересекается внутренними границами, специализирующими ее участки в семиотическом отношении. Информационная трансляция через эти границы, игра между различными структурами и подструктурами, непрерывные направленные семиотические "вторжения" той или иной структуры на "чужую" "территорию" образуют порождения смысла, возникновение новой информации. (Лотман 1984: 13)
Niisiis läbistavad semiosfääri mitmekordsed sisepiirid, mis ta piirkondi semiootilises mõttes spetsialiseerivad. Informatsiooni translatsioon üle nende piiride, mäng erinevate struktuuride ja allstruktuuride vahel, ühe või teise struktuuri pidevad sihikindlad semiootilised "sissetungid" "võõrale territooriumile" kutsuvad esile tähenduse sünni, uue informatsiooni tekke. (Lotman 1999: 20)
In this way, the semiosphere repeatedly traverses the internal borders, assigning a specialized role to its parts in a semiotic sense. The translation of information through these borders, a game between different structures and sub-structures; the continuous semiotic "invasions" to one or other structure in the "other territory" gives birth to meaning, generating new information. (Lotman 2005: 215)
Внутреннее разнообразие семиосферы подразумевает ее целостность. Части входят в целое не как механические детали, а [|] как органы в организм. Существенной особенностью структурного построения ядерных механизмов семиосферы является то, что каждая ее часть сама представляет собой целое, замкнутое в своей структурной самостоятельности. Связи ее с другими частями сложны и отличаются высокой степенью деавтоматизированности. Более того, на высших уровнях они приобретают характер поведения, т. е. получают способность самостоятельного выбора программы деятельности. По отношению к целому они, находясь на других уровнях структурной иерархии, обнаруживают свойство изоморфизма. Таким образом, они являются этого отношения можно прибегнуть к образу, исполкзованному в другой связи в конце XIV в. чешским писателем Томашем Штитным. Подобно тому, как лицо, целиком отражаясь в зеркале, отрежается также и в любом из его осколков, которые, таким образом, оказываются и частью и подобием целого зеркала, в целостном семиотическом механизме отдельный текст в определенных отношениях изоморфен всему текстовому миру, и существует отчетливый параллелизм между индивидуальным сознанием, текстом и культурой в целом. Вертикальный изоморфизм, существующий между структурами, расположенными на разных иерархических уровнях, порождает поличественное возрастание сообщений. Подобно тому, как объект, отраженный в зеркале, порождает сотни отражений в его осколках, сообщение, введенное в целостную семиотическую структуру, тиражируется на более низких уровнях. Система способна превращать текст в лавину текстов. (Лотман 1984: 13-14)
Semiosfääri sisemine mitmekesisus peab silmas ta terviklikkust. Osad ei kuulu tervikusse mitte mehaaniliste detailidena, vaid nagu organid organismi. Semiosfääri tuummehhanismide struktuurse ehituse peamine iseärasus on, et iga osa on ise tervik, suletud oma struktuursesse iseseisvusesse. Tema suhted teiste osadega on keerukad ja paistavad silma suure deautomatiseerituse poolest. Enamgi veel, kõrgeimail tasandeil saavad nad käitumise iseloomu, st tekib võime iseseisvalt valida tegevusprogrammi. Asudes struktuurilise hierarhia teistel tasanditel, ilmutavad nad terviku suhtes isomorfismi-omadust. Sel moel on need osad ühtaegu nii terviku osad kui ka tema analoogid. Niisuguse vahekorra selgitamisel võib abi olla kujundist, mida muus seoses on 14. sajandi lõpul kasutanud tšehhi kirjanik Tomáš Štítný. Niisama nagu nägu peegeldub ühtviisi terviklikult nii peeglis kui ka selle igas killus, mis sel moel osutub nii tervikpeegli osaks kui ka selle analoogiks, nii on ka semiootilises tervikmehhanismis üksiktekst teatud mõttes isomorfne kogu tekstimaailmaga ning kehtib selge paralleelsus individuaalse teadvuse, teksti ja struktuuri kui terviku vahel. Vertikaalne isomorfism eri hierarhiatasanditel paiknevate struktuuride vahel põhjustab teadete hulga kasvu. Nii nagu peeglis peegeldub objekt sünnitab sadu peegeldusi selle peegli kildudes, samamoodi tiražeeritakse ka semiootilisse tervikstruktuuri sisestatud teadet selle struktuuri madalamatel tasanditel. Süsteem on võimeline muutma teksti tekstide laviiniks. (Lotman 1999: 21)
The internal diversity of the semiosphere implies its integrity. Parts enter the whole not as mechanistic details, but as organs in organisms. The essential feature of the structural formation of the core mechanisms of the semiosphere is the fact that each of its parts creates its own whole, isolated in its structural independence. Its connections with other parts are complex and are characterised by a high level of deautomatisation. Moreover, at higher levels, they acquire a behavioural character, i.e. they gain the ability to independently choose programmes of activity. Relative to the whole, located at other levels in the structural hierarchy, they reveal an isomorphic quality. Thus, they are, simultaneously, the whole and its likeness. To clarify this relationship, we may take another example from the end of the 14th century, from the writer Tomasz Štítný. It is also like a face, which, wholly reflects in a mirror, is also reflected in any of its fragments, which, in this form, represents the part and yet remains similar to the whole mirror; so, too, is the integral semiotic mechanism and the [|] separate text, relative to the isomorphism of all the texts of the world, and there is a distinct parallelism between individual consciousness, the text and culture as a whole. [↩] Vertical isomorphism, which exists between structures located on different hierarchical levels, generates the quantitative growth of communications. In the same way that an object, reflected in a mirror, generates hundreds of reflections in its fragments, a communication, introudced into the integral semiotic structure, is circulated at the lower levels. The system facilitates the convention of the text into an avalance of texts. (Lotman 2005: 215-216)
Однако выработка принципиально новых текстов требует иного механизма. Здесь необходимы контакты принципиально иного типа. Механизм изоморфизма строистя здесь иным образом. Поскольку имеется в виду не простой акт передачи, а обмен, то между его участниками должно быть не только отношение подобия, но и определенное различие. Можно было бы сформулировать простейшее условие этого вида семиозиса следующи образом: участвующие в нем субструктуры должны быть не изоморфни друг другу, но порознь изоморфны третьему элементу более высокого уровня, и систему которого они входят. Так, например, словесный и иконический язык рисованных изображений не изоморфны друг другу. Но каждый из них, в разных отношениях, изоморфен внесемиотическому миру реалкности, отображением которого на некоторый язык они являются. Это делает, с одной стороны, возможным обмен сообщениями между этими системами, а, с другой, нетривиальную трансформацию сообщений в процессе их перемещения. (Лотман 1984: 14)
Põhimõtteliselt uute tekstide väljatöötamine nõuab siiski teistsugust mehhanismi. Siin on vaja hoopis teist tüüpi kontakte. Isomorfismimehhanism ehitatakse siin üles teisiti. Et tegemist pole mitte lihtsa edastusaktiga, vaid vahetusega, siis ei piisa siin [|] sarnasussuhtest akti osaliste vahel, vaid peab olema ka mingi erinevus. Lihtsaima tingimuse seda liiki semiosis'ele võiks sõnastada nõnda: selles osalevad allstruktuurid ei pea olema isomorfsed teineteise suhtes, vaid kumbki eraldi peab olema isomorfne kolmanda, kõrgemal tasandil asuva elemendiga, mille süsteemi nad kuuluvad. Nii pole sõnaline ja joonistatud kujutiste ikooniline keel teineteisega isomorfsed. Kuid kumbki neist on eri mõttes isomorfne semiootikavälise tegelikkuse maailmaga, mida nad peegeldavad. Ühelt poolt teeb veel võimalikuks teadete vahetamise nende süsteemide vahel, teisalt - teadete ja nende ümberpaigutamisprotsesside mittetriviaalse transformatsiooni. (Lotman 1999: 21-22)
However, the transformation of fundamentally new texts requires another mechanism. Here fundamentally different contacts are required. Here, the mechanism of isomorphism is constructed in a different way. since, here, we don't have in mind a simple act of transfer, but rather an exchange, between participants there must be not only a relationship that is similar, but also one that exhibits a specific difference. A simple condition for this form of semiosis could be outlined as follows: substructures participating in the act of semiosis must not be isomorphic to each other, but separately isomorphic to a third element operating at a higher level of the system which they seek to enter. Thus, for example, the textual and iconic languages of pictorial forms are not isomorphic to each other. But each of them, in a variety of ways, is isomorphic in the extra-semiotic world of reality, which they represent in a given language. On the one hand, this allows for an exchange of communication between these systems and on the other, for the not so trivial transformation of communication and the processes of their transference. (Lotman 2005: 216)
Наличие двух сходных и одновременно различных партнеров коммуникации - важнейшее, но не единственное условие возникновения диалогической системы. Диалог включает в себя взаимоность и обоюдность в обмене информацией. Но для этого нужно, [|] чтобы время передачи сменялось временем. приема.[7] А это подразумевает дискретность - возможность делать перерывы в информационной передаче. Эта способность выдаваеть информацию порциями является всеобщим законом диалогических систем - от выделения собаками пахучих веществ в моче до обмена текстами в человеческой коммуникации. Следует иметь в виду, что дискретность может розникать на уровне структуры там, где в материальной ее реализации существует циклическая смена периодов высокой активности и периодов максимального ее снижения. Фактически можно сказать, что дискретность в семиотических системах возникает при описании циклических процессов языком дискретной структуры. Так, например, в истории культуры можно выделить периоды, когда то или иное искусство, находясь на высшей точке активности, транслирует свои тексты в другие семиотические системы. Однако периоды эти сменяются другими, когда данный род искусства как бы переходит "на прием". Это не означает, что при описании изолированной истории данного искусства мы столкнемся здесь с перерывом: изучаемое имманентно, оно будет выглядеть как непрерывное. Но стоит нам задаться целью описать обнаружим экспансию одних и "как бы перерыв" в истории других. Этот же феномен может объяснить еще одно, хорошо известное историкам культуры, но теоретически не осмысленное явление: согласно большинству культурологических теорий, такие явления, как Ренессанс, барокко, классицизм или романтизм, будучи порождены универсальными для данной культуры факторами, должны диагностироваться синхронно в области разных хидожественных - и шире - интеллектуальных проявлений. Однако реальная история культуры дает совсем иную картину: время наступления подобных эпохальных явлений в разных родах искусств выравнивается лишь на метауровне культурного самосознания, переходящего потом в исследовательские концепции. В реальной же ткани культуры несинхронность выступает не как случайное отклонение, а как регулярный закон. Транслирующее искусство, находящееся в апогее своей актувности, сместе с тем проявляет черты новаторства и динамизма. Адресаты, как правило, еще переживают предшествующий культурный этап. Вывают и другие, более сложные, отношения, но неравномерность имеет характер универсальной закономерности. Именно благодаря ей непрерывные, с имманентной точки зрения, процессы развития с общекультурной позиции выступают как дискретные. (Лотман 1984: 14-15)
Kahe ühtaegu sarnase ja erineva kommunikatsioonipartneri olemasolu on dialoogisüsteemi tekke tähtsaim, kuid mitte ainus tingimus. Dialoog kätkeb vastastikkust ja mõlemapoolsust informatsiooni vahetamisel. Kuid selleks on vaja, et edastusaeg vahelduks vastuvõtuajaga.[7] See omakorda eeldab diskreetsust - võimalust teha teabeedastuses vaheaegu. See võime - väljastada informatsiooni annustena - on dialoogisüsteemide üldine seaduspära, alates koerte lõhnaaine-eritusest uriini kaudu kuni tekstide vahetamiseni inimkommunikatsioonis. Tuleb silmas pidada, et struktuuri tasandil saab diskreetsus tekkida seal, kus tema materiaalses realisatsioonis tsükliliselt vahelduvad suure aktiivsusega perioodid ja maksimaalselt madala aktiivsusega perioodid. Õigupoolest võib öelda, et diskreetsus tekib semiootilistes süsteemides siis, kui tsüklilisi protsesse kirjeldatakse diskreetse struktuuri keeles. Nii näiteks saab kultuuriloos eristada perioode, kus üks või teine kunst, mis asub aktiivsuse haripunktil, transleerib oma tekste teistesse semiootilistesse süsteemidesse. Need perioodid aga vahelduvad teistega, mil kõnealune kunstiliik [|] otsekui läheks üle "vastuvõtulainele". See ei tähenda, et me selle kunstiliigi isoleeritud ajalugu kirjeldades põrkaksime siin pausidele: kui uurime seda ajalugu immanentselt, paistab ta meile katkematuna. Ent niipea, kui võtame endale ülesande kirjeldada kunstide kooslust mingi ajajärgu raames, märkame selgesti ühtede kunstide ekspansiooni ja justkui "katkestusi" teistes. Seesama fenomen võib seletada veel üht, kultuuriloolastele hästi tuntud, kuid teoreetiliselt lahtimõtestamata nähtust. Kooskõlas enamiku kulturoloogiliste teooriatega peaksid niisugused nähtused nagu renessanss, barokk, klassitsism või romantism, mis on põhjustatud kõnealusele kultuurile universaalsetest teguritest, olema erinevatel kunstilise ja üldse intellektuaalse väljenduse aladel diagnoositavad sünkroonselt. Ometi pakub kultuuri reaalne ajalugu hoopis teistsugust pilti: sarnaste ajastuilmingute saabumisaeg eri kunstiliikides ühtlustub alles kultuuri eneseteadvuse metatasandil ning kandub sealt hiljem üle uurijate kontseptsioonidesse. Reaalses kultuurikoes pole ebasünkroonsus mitte juhuslik hälve, vaid seaduspärane nähtus. Transleeriv üksus, mis asub oma aktiivsuse haripunktil, ilmutab ühtlasi novaatorlikke ja dünaamilisi jooni. Tema adressaadid elavad tavaliselt läbi alles kultuuri eelmist arengujärku. On ka teistsuguseid, keerulisemaid vahekordi, kuid ebaühtlus jääb universaalseks seaduspäraks. Immanentsest vaatepunktist katkematud arenguprotsessid muutuvad üldkultuuriliselt seisukohalt diskreetseks just tema mõjul. (Lotman 1999: 22-23)
The presence of two similar but simultaneously different partners in communication is one of the most important, but not the only, conditions in which dialogic systems originate. Dialogue includes within itself a reciprocity and mutuality in the exchange of information. But for this, it is necessary that the time of transference be superseded by the time of reception (Newson 1978: 33). And this implies discreteness - the possibility of interrupting the transmission of information. The possibility of giving information in portions appears to be a general law of dialogic systems - from the distribution by dogs of odorous matter in the urine to the exchange of texts in human communication. It should be borne in mind that discreteness can appear at a structural level at a point where, in its material [|] realisation, there occurs a cyclic change between periods of high activity and periods of maximal decrease in activity. In fact we might say that the discreteness of semiotic systems is generated by the description of cyclical processes in the language of a discrete structure. Thus, for example, in the history of culture we may delineate periods when one or another form of art, situated at a high point of activity, transmits its texts into other semiotic systems. However, these periods are changed by others when a given type of art as if turns into "receipt". This does not mean that by defining the isolated history of a given type of art we will encounter a break in continuity: studied as immanent, it will appear to be continuous. It is nevertheless worthwhile to set ourselves the goal of describing the whole of art within the framework of a given epoch, as this will clearly reveal the expansion of some and the "interruption", as it were, in the history of others. This may explain still one more phenomenon, well-known to cultural historians, but according to the majority of cultural theories, theoretically non-sensical: such phenomena as the Renaissance, Baroque, Classicism and Romanticism, generated within a given culture by universal factors, must be diagnosed synchronically, against different artistic areas and, indeed, wider still - different intellectual developments. [↩] However, the real history of culture gives quite another picture: the moment of attack of similar epochal phenomena on a variety of different arts only levels out at the metalevel of cultural self-knowledge, crossing over then into research concepts. In the real substance of culture, non-synchronicity does not appear as a sudden deviation, but as a regular rule. At the apogee of its activity, the transferring agent simultaneously produces innovative and dynamic features. The addressees, as a rule, are still experiencing a former cultural stage. There are other, more complex relationships, but such irregularity has the character of universal conformity. Thus, thanks to the constant nature of this conformity (from the immanent point of view) the processes of development from the common cultural position appear discrete. (Lotman 2005: 216-217)
То же можно наблюдать и в отношении больших ареальных культурных контактов: процесс воздействия культурного Востока [|] на Запад и Запада на Восток связан с несинхронностью синусоид их имманентного развития и для внешнего наблюдателя представляется дискретной сменой разнонаправленных активностей. (Лотман 1984: 15-16)
Sama võib täheldada ka suurte, areaalidevaheliste kultuurikontaktide puhul: Ida-Lääne ja Lääne-Ida kultuurimõjutuste protsess on seotud nende immanentse arengu sinusoidide ebasünkroonsusega ning paistab välisele vaatlejale erisuunaliste aktiivsuste diskreetse vaheldumisena. (Lotman 1999: 23)
We might also look at this in terms of the greater natural cultural contacts: the processes of cultural influence of the East on the West and of the West on the East is connected to the non-synchronic sinusoids of their immanent development which, for the external [|] observer, establishes a discrete change in their multi-directional activities. (Lotman 2005: 217-218)
Takая же система отношений наблюдается и в других разнообразных диалогах, например, центра и периферии культуры, ее верха и низа. (Лотман 1984: 16)
Samasugust suhetesüsteemi võib märgata ka mitmesugustes muudes dialoogides, näiteks dialoogides kultuuri tsentri ja perifeeria, tipu ja jalami vahel. (Lotman 1999: 24)
A similar system of relations can also be observed in the diversity of other dialogic systems, for example, between the centre and periphery of cultures, their highs and lows. (Lotman 2005: 218)
То, что пульсация активности на более высоком структурном уровне выступает как дискретность, не будет нас удивлять, если мы вспомним, что границы между фонемами существуют лишь на фонологическом, но отнюдь не на фонетическом уровне и не существуют на звуковой осцилограмме речи. То же можно сказать и относительно других структурных границ, например, между словами. (Лотман 1984: 16)
See, et aktiivsuse pulsatsioon avaldub kõrgemal struktuuritasandil diskreetsusena, ei hämmasta meid, kui meenutame, et ka foneemidevahelised piirid eksisteerivad ainuüksi fonoloogilisel, aga sugugi mitte foneetilisel tasandil ja et nad puuduvad kõne ostsillogrammis. Sama võib öelda ka muude struktuuripiiride, näiteks sõnadevaheliste piiride kohta. (Lotman 1999: 24)
The fact that pulsation of activity at the very highest structural level appears to be discrete should not surprise us, if we recall that the boundary between phonemes exists only on the phonological, but by no means at the phonetic level and does not exist in the sonic oscillogram of speech. We may also say the same, relative to other structural boundaries, for example, between words. (Lotman 2005: 218)
Наконец, диалог должен обладать еще одним свойством: поскольку транслируемый текст и полученный на него ответ должны образовывать с некоторой третьей точки зрения единый текст, а при этом каждый из них, со своей точки зрения, но только представляет отдельный текст, но имеет тенденцию быть текстом на другом языке, транслируемый текст должен, упреждал ответ, содержать в себе элементы перехода на чужой язык. Иначе диалог невозможен. Джон Ньюсон в цитированной выше статье показал, как в диалоге между кормящей матерью и грудным младенцем происходит взаимный переход на язык чужой мимики и речевых сигналов. В этом, кстати, отличие диалога от односторонней дрессуры. (Лотман 1984: 16)
Lõpuks peab dialoogi olema veel üks omadus: kuivõrd transleeritav tekst ja talle saadud vastus peavad mingist kolmandast vaatepunktist moodustama ühtse teksti - kusjuures iseenda vaatepunktist pole kumbki neist mitte üksnes omaette tekst, vaid kaldub ka olema tekst teises keeles -, siis peab transleeritav tekst juba vastust ennetades sisaldama endas võõrale keelele ülemineku elemente. Muidu pole dialoog võimalik. Eespool osundatud artiklis näitas John Newson, kuidas imetava ema ja rinnalapse vahelises dialoogis minnakse vastastikku üle võõra miimika ja võõraste kõn kõnesignaalide keelele. Selle poolest dialoog muide ühepoolsest dressuurist erinebki. (Lotman 1999: 24)
Finally, dialogue must possess still another property: insofar as the translated text and the response received from it must produce, from some other third point of view, the unitary text, and through this each of them, from their own point of view, becomes not only a separate text, but has the tendency to become a text in another language; the translated text must, anticipating a response, conserve within itself an element of transference into the other language. Otherwise, dialogue is not possible. John Newson, in the above-cited article showed that, in a dialogue between a nursing mother and her baby, a mutual transition into the language of the other which mimics spoken signals takes place. This dialogue, actually, may be distinguished from one-sided animal-training. (Lotman 2005: 218)
С этим связано, например, то, что литература XIX в. для того, чтобы оказать мощное воздействие на живопись, должна була включить в свой язык элементы живописности. Аналогичные явления происходят и при ареальных культурных контактах. (Лотман 1984: 16)
Siit tuleneb näiteks tõsiasi, et suutmaks avaldada tugevat mõju maalikunstile, tuli 19. sajandi kirjandusel võtta oma keelde maalilisuse elemente. Analoogilised nähtused ilmnevad ka areaalidevaheliste kultuurikontaktide puhul. (Lotman 1999: 24)
To this is linked, for example, the fact that 19th century literature, in order powerfully influence painting, had to include in its language elements of the picturesque. Analogous phenomena also occur in territorial cultural contacts. (Lotman 2005: 218)
Диалогический (в широком смысле) обмен текстами не является факультативным явлением семиотического процесса. Утопия изолированного Робинзона, созданная мышлением XVIII в., противоречит современному представлению о том, что сознание есть обмен сообщениями - от обмена между полушариями большого мозга человека до обмена между культурами. Сознание без коммуникации невозможно. В этом смысле можно сказать, что диалог предшествует языку и порождает его. (Лотман 1984: 16)
Dialoogiline (sõna avaras mõttes) tekstivahetus ei ole semiootilises protsessis fakultatiivne ilming. Utoopia isoleeritud Robinsonist, mille lõi 18. sajandi mõtteviis, on vastuolus tänapäeva arusaamaga, et teadvus tähendab teadete vahetamist - alates vahetusest inimese suuraju poolkerade vahel kuni kultuuridevahelise [|] vahetuseni. Teadvus pole võimalik ilma kommunikatsioonita. Ses mõttes saab öelda, et dialoog eelneb keelele ja sünnitab keele. (Lotman 1999: 24-25)
The dialogic (in the wider sense) exchange of texts is not a facultative phenomenon of the semiotic process. The isolated utopia of Robinson Crusoe, a product of 18th century thought, conflicts with the contemporary understanding of consciousness as the exchange of communication: from the exchange between hemispheres of the great brain of man to the exchange between cultures. Meaning without communication is not possible. In this way, we might say, that dialogue precedes language and gives birth to it. (Lotman 2005: 218)
Именно это и лежит в основе представления о семиосфере: ансамбль семиотических образований предшествует (не эвристически, а функционально) отдельному изолированному языку и является условием существования последнего. Без семиосферы язык не только не работает, но и не существует. Различные субструктуры семиосферы связаны во взаимодействии и не могут работать без опоры друг на друга. В этом смысле семиосфера современного мира, которая, неуклонно расширяясь в пространстве на протяжении веков, проняла ныне глобальный характер, [|] включает в себя и позывные спутников, и стихи поэтов, и крики животных. Взаимосвязь всех элементов семиотического пространства не метафора, а реальность. (Лотман 1984: 16-17)
Just sellel põhinebki semiosfääri-kujutelm: semiootiliste moodustiste kooslus eelneb (mitte heuristiliselt, vaid funktsionaalselt) üksikule isoleeritud keelele ja on tema olemasolu tingimus. Ilma semiosfäärita keel mitte ainult ei hakka tööle, vaid teda pole olemaski. Semiosfääri erisugused allstruktuurid on vastastikku seotud ega saa töötada ilma üksteise toeta. [↩] Selles mõttes hõlmab tänapäevamaailma semiosfäär, mis sajandite jooksul pidevalt ruumis avardudes on võtnud globaalse ilme, nii tehiskaaslaste kutsungisignaale kui poeetida luuletusi ja loomade häälitsusi. Niisuguste semiootilise ruumi elementide omavaheline seotus pole metafoor, vaid reaalsus. (Lotman 1999: 25)
And this also lies at the heart of the notion of semiosphere: the ensemble of semiotic formations precedes (not heuristically but functionally) the singular isolated language and becomes a condition for the existence of the latter. Without the semiosphere, language not [|] only does not function, it does not exist. The different substructures of the semiosphere are linked in their interaction and cannot function without the support of each other. [↩] This is the sense of semiosphere in the contemporary world, steadily expanding into space over the centuries, it has now taken on a global character, and includes within itself the call signs of satellites, the verse of poets and the cry of animals. The interdependence of these elements of the semiosphere is not metaphorical, but a reality. (Lotman 2005: 218-219)
Семиосфера имеет диахронную глубину, поскольку она наделена сложной системой памяти и без этой памяти функционировать не может. Механизмы памяти имеются не только в отдельных семиотических субструктурах, но и у семиосферы как целого. Несмотря на то, что нам, погруженным в семиосферу, она может представляться хаотически неурегулированным объектом, набором автономных элементов, следует предположить наличие у нее внутренней урогулированности и функциональной связанности частей, динамическое соотнесение которых образует поведение семиосферы. Предположение это отвечает принципу экономии, т. к. без него очевидный факт отдельных коммуникаций делается трудно объяснимым. (Лотман 1984: 17)
Semiosfääril on diakrooniline sügavusmõõde, sest ta on varustatud keeruka mälusüsteemiga ega saa ilma selleta funktsioneerida. Mälumehhanisme pole mitte üksnes üksikutel semiootilistel allstruktuuridel, vaid ka semiosfääril tervikuna. Olgugi et meile, kes me oleme semiosfäärist ümbritsetud, võib ta paista kaootilise ja korratu objektina, autonoomsete osakeste hulgana, tuleb siiski eeldada, et ta on seesmiselt korrastatud, et tema osad on omavahel funktsionaalselt seotud ning nendevaheline dünaamiline suhe kujundab semiosfääri käitumise. Säärane eeldus vastab ökonoomiaprintsiibile, sest muidu oleks raske seletada üksikkommunikatsioonide olemasolu silmanähtavat fakti. (Lotman 1999: 25)
The semiosphere has a diachronic depth, since it is allotted by virtue of a complex memory system without which it cannot function. The mechanism of memory occurs not only in individual semiotic sub-structures, but also in the semiosphere as a whole. Despite the fact that we are immersed in the semiosphere, it can nevertheless establish itself as a chaotic, irregular object, a collection of autonomous elements; it follows, however, that the presence of internally regulated, functionally connected parts can be assumed, the dynamic relationship of which establishes its behaviour. This assumption answers the principle of economy, as, without it, the obvious fact of separate communications would be difficult to explain. (Lotman 2005: 219)
Динамическое развитие элементов семиосферы (субструктур) направлено в сторону их спецификации и, следожательно, увеличения ее внутреннего разнообразия. Однако целостность ее при этом не разрушается, поскольку в основе всех коммуникативных процессов лежит инвариантый принцип, делающий их подобными между собой. Этот принцип строится на сочетании симметрии - асимметрии (на уровне языка эта структурная черта была охарактеризована Соссюром как "механизм сходств и различий") с периодической сменой апогеев и затуханий в протекании всех жизненных процессов в любых их формах. По сути и эти два принципа могут быть сведены к более общему единству: симметрия - асимметрия может рассматриваться как расчленение некоторого единства плоскостью симметрии, в результате чего возникают зеркально-отраженные структуры - основа последующего роста разнообразия и функциональной спецификации. Цикличность же имеет в основе своей вращательное движение вокруг оси симметрии. (Лотман 1984: 17)
Semiosfääri elementide (allstruktuuride) dünaamiline areng kulgeb nende spetsialiseerumise ja järelikult semiosfääri seesmise mitmekesisuse suurenemise suunas. Ometi ei mineta semiosfäär seejuures oma terviklikkust, sest kõik kommunikatsiooniprotsessid põhinevad invariantsel printsiibil, mis nad omavahel [|] sarnaseks muudab. See printsiip rajaneb sümmeetria-asümmeetria ühendusel (keele tasandil iseloomustas Saussure seda struktuuriomadust kui "sarnasuste ja erinevuste mehhanismi") haripunktide ja sumbumiste perioodilise vaheldumisega kõigi eluprotsesside kulus ning nende mis tahes vormides. Tegelikult võib needki kaks põhimõtet koondada üldisemaks tervikuks: sümmeetriat-asümmeetriat võib käsitada kui mingi ühtsuse liigendamist sümmeetriatasapinnaga, mille tulemusena tekivad peegelduslikud struktuurid - edasise mitmekesisuse kasvu ja funktsioonide spetsialiseerumise allikas. Tsüklilisuse allikaks aga on pöörlemisliikumine ümber sümmeetriatelje. (Lotman 1999: 25-26)
The dynamic development of elements of the semiosphere (substructures) is dictated by their specifications and, consequently, the increase in internal diversity. However, this dose not destroy the integrity of the semiosphere, as the basis of all communicative processes lies in the invariant principle, making them similar to each other. This principle is built upon the combination of symmetry-asymmetry (at the level of language this structural feature was described by Saussure as the "mechanism of similarities and differences") with the period ebb and flow of all vital processes in any of their forms. And these two principles can also be incorporated into a more general unity: symmetry-asymmetry may be regarded as the breaking-up of any form of unity by a plane of symmetry, as a result of which a mirror of the deconstructed structure appears, forming the basis for a subsequent growth in diversity and functional specification. The cyclic recurrence forms the basis of a rotary movement around the axes of asymmetry. (Lotman 2005: 219)
Сочетание этих двух принципов наблюдается на самых разных уровнях - от противопоставления цикличности (осевой симметрии) в мире космоса и атомного ядра однонаправленному движению, господствующему в животном мире и являющемуся результатом плоскостной симметрии, до антитезы мифологического (циклического) и исторического (направленного) времени. (Лотман 1984: 17)
Nende printsiipide ühendust võib märgata kõige erinevamatel tasanditel - alates kosmoses ja aatomituumas valitseva tsüklilisuse (telgsümmeetria) vastandumisest ühesuunalisele liikumisele, mis domineerib loomariigis ja on tasapindsümmeetria tagajärg, kuni antiteesini mütoloogilise (tsüklilise) ja ajaloolise (lineaarse) aja vahel. (Lotman 1999: 26)
The combined effect of these two principles can be observed on very different levels - from the opposition of the cyclic recurrence (of the axis of asymmetry) in the world of the cosmos and the atomistic explosion of unidirectional movement, which predominates in the [|] animal world and which appears as a result of a plane of symmetry - to the antithesis of the mythological (cyclic) and historical (directed) time. (Lotman 2005: 219-220)
Поскольку сочетание этих принципов имеет структурный характер, выходящий за рамки не только человеческого общества, но и живого мира, и позволяет установить подобие самых общих структур, например, поэтическому произведению, то, естественно, напрашивается вопрос: не является ли весь универсум сообщением, входящим в еще более общую семиосферу? Не подлежит ли вселенная прочтению? Ответить на этот вопрос вряд ли мы будем когда-либо способны. Возможность диалога подразумевает одновременно и разнородность, и однородность элементов. Разнородность [|] семиотическая подразумевает разнодность структурную. В этом отношении структурное разнообразие семиосферы составляет основу ее механизма. Вероятно, так, применительно к интересующей нас проблематике, следует истолковать принцип, который В. И. Вернадский назвал "принципом П. Кюри - Пастера" и считал одним "из основных принципов логики науки - понимания природы": "Диссимметрия может вызываться только причиной, которая сама уже обладает этой диссимметрией".[8] (Лотман 1984: 17-18)
Et nende printsiipide ühendusel on struktuurne iseloom, mis ületab nii inimühiskonna kui ka elusmaailma piirid ning võimaldab sedastada sarnasussuhet kõige üldisemate struktuuride ja näiteks luuleteose vahel, siis mõistagi tekib iseenesest küsimus, kas mitte pole kogu universum teade, mis on osa veelgi üldisemast semiosfäärist. Kas pole maailmakõiksus mitte läbilugemiseks? Vaevalt me oleme suutelised sellele küsimusele kunagi vastama. Dialoogi võimalikkus eeldab ühtaegu nii elementide heterogeensust kui ka homogeensust. Semiootiline heterogeensus eeldab struktuurilist heterogeensust. Ses suhtes on semiosfääri struktuuriline mitmekesisus tema mehhanismi aluseks. Arvatavasti just nii tuleb meid huvitava probleemi puhul tõlgendada [|] printsiipi, mille Vernadski on nimetanud "P. Curie-Pasteuri printsiibiks" ja mida ta pidas üheks "teaduse loogika - looduse mõistmise - põhiprintsiibiks": "Dissümmeetriat võib esile kutsuda ainult selline põhjus, millele enesele juba on see dissümmeetria omane."[8] (Lotman 1999: 26-27)
Insofar as the combination of these principles has a structural character, impacting not only on the limits of human society but also the living world, and demands the creation of general structures similar to itself, for example, in poetical works, then the question naturally arises: is the whole universe not a form of communication, falling within an ever more general semiosphere? Is it not destined for a universal reading? It is doubtful whether we were able to find an answer to this question. The possibility of dialogue simultaneously suggests both heterogeneity and homogeneity of elements. Semiotic heterogeneity implies a structural heterogeneity. In this sense, the structural diversity of the semiosphere creates a basis for its mechanisms. In truth, and so conforming to the problem of interest to us, is the following principle, which V. I. Vernadsky called "the principle of P. Curie-Pasteur", may be interpreted as one of "the basic principles of the logic of science - an understanding of nature":
"Dissymmetry may only be drawn out by a cause that itself already possesses dissymmetry." (Vernadsky 1977: 149)
(Lotman 2005: 220)
Наиболее простым и, одновременно, распространенным случаем соединения структурного тождества и различия является энантиоморфизм, т. е. зеркальная симметрия, при которой обе части зеркально равны, но неравны при наложении, т. е. относятся друг к другу как правое и левое. Такое отношение создает ту соотносимую разницу, которая отличается и от тождества, делающего диалог бесполезным, и от несоотносимой разницы, делающей его невозможным. Если диалогические коммуникации - основа смыслообразования, то знантиоморфные разделения единого и сближения различного - основа структурного соотношения частей в смыслопорождающем устройстве.[9] (Лотман 1984: 18)
Struktuurilise samasuse ja erinevuse ühenduse kõige lihtsam ja ühtlasi kõige levinum juhtum on enantiomorfism, s.o peegelsümmeetria, mille puhul mõlemad osad on võrdsed peegelduses, kuid ebavõrdsed ühitamisel, st suhtuvad teineteisesse nagu parem ja vasak pool. Niisugune vahekord loob sellise vastastikku suhestatud erinevuse, mis erineb niihästi poolte samasusest, mis teeks dialoogi kasutuks, kui ka vastastikku suhestamata erinevusest, mis teeks ta võimatuks. Kui dialoogilised kommunikatsioonid on tähenduse tekke aluseks, siis ühtse enantiomorfiline jagamine ja erineva lähendamine on tähendusloomeseadme osade vastastikuste struktuurisuhete aluseks.[9] (Lotman 1999: 27)
The simplest and most widely disseminated form of combination of a structural identity and difference is enantiomorphism, mirror symmetry, through which both parts of the mirror are equal, but unequal through superposition, i.e. relating one to the other as right and left. Such a relationship creates the kind of correlative difference that distinguishes both identity - rendering dialogue useless - and non-correlative difference - rendering it impossible. If dialogic communication is the basis of meaning generation, then enantiomorphism divides the unity, and therapproachement of the difference forms the basis of the structural correlation of individual parts in the construction of meaning generation (Ivanov 1978). (Lotman 2005: 220)
Зеркальная симметрия создает необходимые отношения структурного разнообразия и структурного подобия, которые позволяют построить диалогические отношения. С одной стороны, системы не тождественны и выдают различные тексты, а, с другой, они легко преобразуются груг в бруга, что обеспечивает текстам взаимную переводимостк. Если можно сказать, что для того, чтобы диалог был возможен, участики его должны одновременно быть различными и иметь в своей структуре семиотический образ контрагента,[10] то энантиоморфизм является идеальной элементарной "машиной" диалога. (Лотман 1984: 18)
Peegelsümmeetria ehitab üles hädavajalikud struktuurilise mitmekesisuse ja struktuurilise sarnasuse suhted, mis võimaldavad kehtestada dialoogisuhte. Ühelt poolt pole süsteemid identsed ning väljastavad erinevaid tekste, aga teisalt lähevad nad hõlpsasti üksteiseks üle, mis tagab tekstide vastastikuse tõlgitavuse. Kui võib öelda, et tegemaks dialoogi võimalikuks, peavad selle osalised olema erinevad ja ühtaegu evima oma struktuuris kontrahendi semiootilist kujundit,[10] siis on enantiomorfism ideaalne elementaarne "dialoogimasin". (Lotman 1999: 27)
Mirror symmetry creates the necessary relations between structural diversity and structural similarity, which allow dialogic relationships to be built. On the one hand, the systems are not identical and give out diverse texts, and on the other, they are easily converted, ensuring mutual translatability. We may say that, in order for dialogue to take place, the participants must be distinct and yet simultaneously contain within their structure a semiotic image of counter-agent (Paducheva 1982), and thus enantiomorphism represents the primary "mechanism" of dialogue. (Lotman 2005: 220-221)
Доказательством того, что простая зеркальная симметрия коренным образом меняет функционирование семиотического механизма, является палиндром. Явление это мало изучалось, т. к. рассматривалось как поэтическая забава - плод "игрового словесного искусства",[11] порой открыто пейоративно как "жонглирование словом".[12] Между тем, даже поверхностное рассмотрение этого явления позволяет выявить весьма серьезные проблемы. Нас в данном случае интересует не свойство палиндрома сохранять смысл слова или группы слов при чтении как в прямом, [|] так и в обратном направлении, а то, как меняются при этом механизмы текстообразования и, следовательно, сознания. (Лотман 1984: 18-19)
Selle tõenduseks, kuidas lihtne peegelsümmeetria põhjalikult muudab semiootilise mehhanismi talitlust, on palindroom. Palindroomi on vähe uuritud, sest et teda on käsitatud kui poeetilist meelelahutust - kui "mängulise sõnakunsti" vilja,[11] aga vahel ka varjamatu pejoratiivsusega kui "sõnadega žongleerimist".[12] [|] Ometu tuleb juba isegi selle nähtuse pinnapealsel vaatlusel ilmsiks üpris tõsiseid probleeme. Praegu ei huvita meid mitte palindroomi omadus säilitada sõna või sõnarühma tähendus nii eest taha kui tagant ette loetuna, vaid see, kuidas sealjuures vahetuvad tekstiloome ja järelikult ka teadvuse mehhanismid. (Lotman 1999: 27-28)
The proof that mirror symmetry can radically change the functionality of the semiotic mechanism, lies in the palindrome. This phenomenon has seen little study, so that - regarded as a piece of poetic fun - the fruit of "the game of word art" (Kvyatovsky 1966: 190) has, until now, been openly and pejoratively regarded as "juggling words" (Timofeev, Turayev 1974: 257). In the meantime, even a surface examination of this phenomenon reveals very serious problems. We are not interested, here, in the ability of the palindrome to preserve the meaning of a word or a group of words through reading, whether in a straight line or in the opposite direction, but in the fact that, in so doing, the mechanism of textual formation changes and, therefore, also, the mechanisms of consciousness. (Lotman 2005: 221)
Напомним анализ китайского палиндрома, проведенный акад. В. М. Алексеевым. Указав на то, что китайский иероглиф, взятый изолированно, дает представление лишь о смысловом гнезде, а конкретно семантические и грамматические его характеристики раскрываются лишь в соотношении с текстовой цепочкой и что без порядка слов-знаков нельзя определить ни их грамматических категорий, ни реального смыслового наполнения, конкретизирующего очень общую абстрактную семантику изолированного иероглифа, акад. В. М. Алексеев показывает поразительные грамматико-смысловые сдвиги, которые происходят в китайском палиндроме в зависимости от того, в каком направлении его читать. В китайском "палиндроме (т. е. обратном порядке слов нормального стиха) все китайские слого-слова, оставаясь пунктуально на своих местах, призваны играть уже другие поли, как синтаксические, так и семантические".[13] Из этого В. М. Алексеев сделал интересный вывод методического характера: именно палиндром представляет собой бесценный материал для изучения грамматики китайского языка. "Выводы ясны: 1). Палиндром есть наилучшее из возможных средств иллюстрировать взаимосвязь китайских слого-слов, не прибегая к искусственному же, но не искусному, бездарному, грубо аудиторному опыту перемещений для упражения учащихся в китайском синтаксисе. 2). Палиндром является [...] наилучшим китайским материалом для построения теории китайского (а может быть, и не только китайского) слова и простого предложения".[14] (Лотман 1984: 19)
Meenutagem, kuidas akadeemik Vassili Aleksejevi on eritlenud hiina palindroomi. Ta osutab sellele, et isoleeritult võetuna annab hiina hieroglüüf ettekujutuse ainult mõistepesast, konkreetsed semantilised ja grammatilised tunnusjooned aga tulevad avalikuks alles vastastikustes suhetes tekstiahelaga. Ilma sõnade-märkide järjestuseta ei saa määrata ei nende sõnade grammatilist kategooriat ega tegelikku tähendussisu, mis konkretiseeriks isoleeritud hieroglüüfi väga üldist abstraktset semantikat. Edasi tutvustab Vassili Aleksejev hämmastavaid grammatilisi ja tähendusnihkeid, mis toimuvad hiina palindroomis olenevalt sellest, kumba pidi teda lugeda. Hiina "palindroomis (s.o normaalse värsi sõnade pöördjärjestus) on kõik hiina silpsõnad, jäädes täpipealt oma kohale, määratud mängima juba sootuks teisi rolle, nii süntaktiliselt kui ka semantiliselt".[13] Sellest on Vassili Aleksejev teinud väga huvitava metoodilist laadi järelduse: palindroom on hindamatu materjal hiina keele grammatika tundmaõppimiseks. "Järeldused on selged: 1. Palindroom on parim võimalik vahend illustreerimaks vastastikuseid seoseid hiina silpsõnade vahel, ilma et peaks kasutama samuti kunstlikku, ent kunstipäratut, andevaest, kirvelikult auditoorset ümberpaigutamise menetlust hiina süntaksi harjutamiseks. 2. Palindroom osutub [...] parimaks hiina aineseks, et üles ehitada hiina (ja ehk mitte ainult hiina) sõna- ja lihtlauseteooriat."[14] (Lotman 1999: 28)
Let us recall the analysis of the Chinese palindrome, carried out by the academic, V. M. Alekseev. In declaring that a Chinese hieroglyph, taken in isolation, can only suggest the conceptual family of words, whereas its concrete-semantic and grammatical character are revealed only in correlation to the textual bonds so that, without the order of the word-sign, it is not possible to determine its grammatical category or the real semantic content, which makes concrete the generally abstract semantics of the isolated hieroglyph, V. M. Alekseev reveals the startling grammatical-conceptual displacement, which occurs in the Chinese palindrome, independently of the direction in which it is read. In the Chinese "palindrome" (i.e. a word appearing in normal verse in reverse orientation) all Chinese syllabic words, remaining puctually in their place, are called upon to play other roles, both syntactic and semantic (Alekseev 1951: 95). From this, V. M. Alekseev drew the methodologically interesting conclusion: that the palindrome represents the best material for studying the grammar of the Chinese language. [↩] The conclusions are clear:
(1) The palindrome represents the best possible means of illustrating the interrelationship of Chinese syllabic words, without resorting to the artificial lecture-theatre style of displacement and unity exercised by students of Chinese syntax, lacking in skill and talent.
(2) The palindrome represent the best Chinese material for the construction of a theory of Chinese (and perhaps not only Chinese) words and simple sentences. (Alekseev 1951: 102)
(Lotman 2005: 221)
Наблюдения над русским палиндромом подводят к другим выводам. С. Кирсанов в неболкшой заметке приводит исключительно интересные самонаблюдения над проблемой психологии автора русских палиндромов. Он сообщает, как "еще гимназистом" он "непроизвольно сказал про себя: "Тюлень не лют" - вдруг заметил, что эта фраза читается и в обратном порядке. С тех пор я часто стал ловить себя на обратном чтении слов". "Со временем я стал видеть слова "целиком", и такие саморифмующиеся слова и их сочетания возникали непроизвольно".[15] (Лотман 1984: 19)
Tähelepanekud vene palindroomi kohta viivad teistsugusele [|] järeldusele. Semjon Kirsanovi napp kirjapanek sisaldab väga huvitavaid enesevaatlusi vene palindroomiautori psühholoogiast. Kirsanov jutustab, kuidas ta "juba gümnasistina" oli spontaanselt endamisi lausunud: Тюлень не лют [hüljes ei ole kiskja] - ja järsku märganud, et see fraas on loetav ka tagurpidi. "Sestpeale tabasin end sageli sõnu tagurpidi lugemast [...]. Aegamööda hakkasin ma nägema sõnu "tervikuna", ja niisuguseid iseendaga riimuvaid sõnu ja sõnaühendeid sugenes spontaanselt."[15] (Lotman 1999: 28-29)
An observation of Russian palindromes has brought other conclusions. S. Kirsanov, in a short article, expresses a uniquely interesting reflection on the problem of psychology for the author of Russian palindromes. He notes that, "whilst still a student at the gymnasium" he "involuntarily said of himself":
"Тюлень не лют" [The seal is not fierce] then suddenly realised that this phrase could be read in reverse. From then on I often threw myself into reading words in reverse. [...] With time I was able to see words "as a whole", and such self-rhyming words and their combinations appeared involuntarily. (Kirsanov 1966: 76)
(Lotman 2005: 221)
Итак, механизм русского палиндрома состоит в том, чтобы слово видеть. Это позволяет его потом читать в обратном порядке. Происходит весьма любопытная вещь: в китайском языке, где слово-иероглиф как бы скрывает свою морфо-грамматическую структуру, чтение в противоположном порядке способствует выявлению [|] этой скрытой конструкции, представляя целостное и зримое как скрытый последовательный набор структурных элементов. В русском же языке палиндром требует способности "видеть слова целиком", т. е. воспринимать их как целостный рисунок, своего рода иероглиф. Китайсикий палиндром переводит зримое и целостное в дискретное и аналитически дифференцированное, русский - активизирует прямо противоположное: зримость и целостность. То есть чтение в потивоположном направлении активизирует механизм другого полишарного сознания. Элементарный факт энантиоморфического преобразования текста меняет тип соотнесенного с ним сознания. (Лотман 1984: 19-20)
Niisiis seisneb vene palindroomi mehhanism selles, et sõna tuleb näha. See võimaldab teda hiljem tagurpidi lugeda. Toimub midagi üpris huvitavat: hiina keeles, kus sõna-hieroglüüf justkui varjab oma morfogrammatilist struktuuri, soodustab tagurpidilugemine selle varjatud konstruktsiooni ilmsikstulekut, esitades terviklikku ja nähtavat kui varjatud järjekindlat struktuurielementide kogumit. Vene keeles aga nõuab palindroom võimet "näha sõnu tervikuna", st tajuda neid kui terviklikku joonist, kui omamoodi hieroglüüfi. Hiina palindroom tõlgib nähtava ja tervikliku diskreetseks ja analüütiliselt diferentseerituks, vene oma aktiveerib risti vastupidist: nähtavust ja terviklikkust. Seega aktiveerib tagurpidilugemine teise ajupoolkera teadvusmehhanismi. Teksti enantiomorfilise muundamise elementaarne fakt muudab temaga suhestatud teadvuse tüüpi. (Lotman 1999: 29)
Thus, the mechanism of the Russian palindrome lies in the fact that the word is seen. This then allows it to be read in the reverse order. A very curious thing occurs: in the Chinese language, where the word-hieroglyph seems to hide its morpho-grammatical structure, reading it in the reverse order helps to reveal this hidden construction, displaying the hidden sequential choice of structural elements in a holistic and visible way. In the Russian language, however, the ability to "see the word as a whole" is required, i.e. to receive it in an integrated manner, in its natural hieroglyph. The Chinese palindrome transforms the visible and integral into the discrete and may be analytically differentiated from Russian - which transforms the exact opposite: visibly and integrity. That is to say, reading backwards activates the mechanism of different hemispheric consciousness. It is a primary fact of enantiomorphism that the form of the text changes the type of consciousness attributed to it. (Lotman 2005: 222)
Таким образом, восприятие палиндрома как бесполезного "жонглерства", бессмысленного штукарства напоминает мнение петуха из васни Крылова о жемчужном зерне. Уместно вспомнить и мораль этой басни: (Лотман 1984: 20)
Nõnda meenutab arusaam palindroomist kui kasutust "žongleerimisest" või mõttetust vigurdamisest seda, mida Krõlovi valmis arvas kukk pärliterast. Kohane on meenutada ka sellle valmi moraali: (Lotman 1999: 29)
Thus, the perception of the palindrome as a useless "jongleur's tool" or a thoughtless joke resembles the opinion of the rooster in Krylov's fable about the pearl. It is appropriate to recall the moral of this fable: (Lotman 2005: 222)
Небежи судят точно так:
В чем толку не поймут, то все у них пусяк.[16] (Лотман 1984: 20)
On võhikutel otsus ühine -
mis neile mõistmatu, see kõik on tühine.[16] (Lotman 1999: 29)
Fools judge precisely thus:
What they don't understand, they regard as trivial. (Krylov 1946: 51) (Lotman 2005: 222)
Палиндром активизирует скрытые пласты языкового сознания и является исключительно ценным материалом для экспериментов по проблемам функциональной асимметрии мозга. Палиндром не бессмыслен,[17] а многосмыслен. На более высоких уровнях противоположному чтению приписывается магическое, сакральное, тайное значение. Текст при "нормальном" чтении отождествляется с "открытой", а при обратном - с эзотерической сферой культуры. Показательно использование палиндромов в заклинаниях, магических формулах, надписях на воротах и могилах, т. е. пограничных и магически активных местах культурного пространства - районах столкновения земных (нормальных) и инфернальных (обратных) сил. А авторство известного латинского палиндрома епископ и поэт Сидоний Аполлинарий приписал самому дьяволу: (Лотман 1984: 20)
Palindroom aktiveerib keeletaju varjatud kihte ning on erakordselt väärtuslik materjal eksperimentideks aju funktsionaalse asümmeetria probleemide alal. Palindroom ei ole mitte mõttetu,[17] vaid mitmemõtteline. Kõrgematel tasanditel omistatakse tagurpidilugemisele maagiline, sakraalne, salajane tähendus. "Normaalselt" loetuna samastatakse tekst "avaliku", tagurpidi loetuna esoteerilise kultuurisfääriga. On iseloomulik, et palindroome kasutatakse loitsudes, maagilistes vormelites, värava- ja hauakirjades, s.o kultuuriruumi piiripealseis ja maagiliselt aktiivsetes paikades - maiste (normaalsete) ja infernaalsete (äraspidiste) jõudude kokkupuutealal. Järgmise tuntud ladinakeelse palindroomi autorluse aga omistas piiskob ja luuletaja Sidonius Apollinarius kuradile enesele: (Lotman 1999: 30)
The palindrome activates the hidden layers of linguistic meaning and represents exceptionally valuable material for experiments dealing with the problems of functional asymmetry of the brain. The palindrome [|] is not without meaning,[2] but has multiple meanings. At the highest levels the reading in reverse order has been linked to magical, sacred, hidden meanings. The text in its "normal" reading identifies itself with that which is "open", and in its reverse state - with the "esoteric" sphere of culture. The use of palindromes in spells, magical formulas, on the gates of tombs, in significant i.e. its use on the boundaries and magically active places of cultural space - areas where earthly (normal) and infenal (inverse) forces meet. Thus, the authorship of the famous Latin palindrome; which the bishop and poet Apollinaris Sidonius attributed to the devil himself: (Lotman 2005: 222-223)
Signa te signa, temere men tangis et angis.
Roma tibi subito motibus ibit amor.
(Крестись, крестись, того не зная, ты этим меня задеваешь и давишь. Рим, этими знаками-жестами ты внезапно призываешь к себе любовь). (Лотман 1984: 20)
Tee ristimärk, tee ristimärk, teadmatult riivad ja rusud mind sellega. / Rooma, nende märkide-žestidega kutsud ootamatult esile armastuse enda vastu. (Lotman 1999: 30)
Cross thyself, you who plague and vex me without need.
For by these words you are about to reach Rome, the object of your desire. (Lotman 2005: 223)
Зеркальный механизм, образующий симметрично-асимметричные пары, имеет столь широкое распространие во свех смыслопорождающих [|] механизмах, что его можно назвать универсальным, охватывающим молекулярный и общие структуры вселенной, с одной стороны, и глобальные создания человеческого духа, - с другой. Для яжлений, определяемых понятием "текст", он, бесспорно, универсален. Для параллели к антитезе сакрального (прямого) и инфернального (обратного) построения характерна пространственная зеркальность выпуского Чистилища и вогнутого Ада, которые повторяют и Данте конфигурацию друг друга как форма и ее заполнение. Как палиндромное построение сюжета вожно рассматривать композицию "Евгения Онегина", где при движении в одном направлении "она" любит "его", выражает свою любовь в письме, но встречает холодную отповедь, а при противоположном отражении "он" любит "ее", выражает свою любовь в письме и встречает, в свою очередь, отповедь. Подобное построение сюжета характерно для Пишкина.[18] Так, в "Капитанской дочке" сюжет складывается из двух путешествий: Гринева к мужицкому царю для спасения попавшей в беду Маши, а затем Маши - к дворянской царице для спасения Гринева.[19] Аналогичными механизмами на уровне персонажей являются наводнившие романтическую и постромантическую литературу Европы XIX в. двойники, часто непосредственно связанные с темой зеркала и отражения. (Лотман 1984: 20-21)
Peegeldusmehhanism, mis sünnitab sümmeetrilis-asümmeetrilisi paare, on kõigis tähendusloomemehhanismides nii laialt levinud, et teda võib nimetada universaalseks. Ta hõlmab nii maailmakõiksuse molekulaarset ja üldstruktuure kui ka inimvaimu kõikehaaravat loomet. Vaieldamatult on ta universaalne nähtuste puhul, mis on määratletud mõistega "tekst". Paralleelina sakraalse (õige) ja infernaalse (äraspidise) ülesehituse antiteesile on iseloomulik kumera Puhastustule ja nõgusa Põrgu [|] ruumiline peegelduslikkus; Dantel kordavad nad teineteise konfiguratsiooni nagu vorm ja tema täide. Palindroomse süžeeülesehitusena võib käsitleda "Jevgeni Onegini" kompositsiooni, kus liikumisel ühes suunas naine armastab meest, väljendab oma kiindumust kirja teel, kuid saab külma äraütlemise osaliseks, selle vastupidises peegelpildis aga mees armastab naist, väljendab oma kiindumust kirjas ning saab omakorda äraütlemise osaliseks. Seesugune süžeekonstruktsioon on Puškinile iseloomulik.[18] Nii koosneb "Kapteni tütre" süžee kahest teekonnast: Grinjovi reisist talumeestetsaari juurde, et päästa hätta sattunud Mašat, ning seejärel - Maša teekonnast aadlitsaarinna juurde, et päästa Grinjovi.[19] Tegelaste tasandil on analoogilisteks mehhanismideks teisikud, kellest kubises 19. sajandi Euroopa romantiline ja järelromantiline kirjandus ning kes sageli otseselt seostusid peegli ja peegelduse teemaga. (Lotman 1999: 30-31)
The mirror mechanism, revealing symmetrical-asymmetrical pairings, is so widespread in all sense-making mechanisms, that you might call it a universal, including the molecular level and general structure of the universe, on the one hand, and a global creation of the human soul, on the other. For phenomena included in the term "text" it is, indisputably, universal. For, parallel to the antithesis of the sacral (direct) and infernal (inverse) structure, its spatial reflectivity is characterised by a convex Purgatory and a concave Hell, the configuration of which, according to Dante is shared between one and the other as form and content. As the subject of a palindromic creation, we may look at the composition "Eugene Onegin" where, in movement in one direction: "she" loves "him", outlining her love in a letter, but receives a cold rebuff, and in a reverse parry "he" loves "her", sending his love in a letter and receives, in his turn, a rebuff. This kind of repetition of the subject is characteristic of Pushkin (Blagoy 1955: 101f). Thus, in "The Captain's Daughter", the subject is composed of two journeys: Grinev's journey to the self-proclaimed "peasants" tsar [|] to save Masha and then Masha's journey to the "noblemans" tsarina to save Grinev (Lotman 1962). Analogous mechanisms at the level of the character appear the doubles that inundate the romantic and post-romantic literature of 19th century Europe, frequently connected to the theme of mirrors and reflections. (Lotman 2005: 223-224)
Разумеется, все эти симметрии-асимметрии - лишь механизмы смыслопождения, и, как билатеральная асимметрия человеческого мозга, характеризуя механизм мышления, не предопределяет его содержания, они определяют семиотическую ситуацию, но не содержание того или иного сообщения. (Лотман 1984: 21)
Muidugi on kõik need sümmeetriad-asümmeetriad pelgad tähendusloome mehhanimid ning - niisama nagu inimaju bilateraalne asümmeetria on omane mõtlemise mehhanismile, aga ei määra ette selle mõtlemise sisu - määravad küll semiootilise situatsiooni, kuid mitte ühe või teise teate sisu. (Lotman 1999: 31)
Of course, all these elements of symmetry-asymmetry are only mechanisms of meaning-making, and like the bilateral asymmetry of the human brain, characterise the mechanism of thought, without predetermining its content; they determine the semiotic situation, but not the content of this or that communication. (Lotman 2005: 224)
Приведем еще один пример того, как зеркальная симметрия меняет природу текста. Н. Тарабукин открыл закол живописной композиции, согласно которому ось диагонали из правого нижнего в левый верхний угол картины создает эффект пассивности, а противоположная - из левого нижнего в правый верхний - активности и напряженности. "Интересна с рассматриваемой точки зрения общеизвестная картина Жерико "Плот Медузы". Композиция ее построена на двух перемежающихся диагоналях - пассивной и активной. Линия движения плота, гонимого ветром, намечена справа налево в глубину. Она олицетворяет стихийные силы природы, которые увлекают горсточку беспомощных людей, потерпевших кораблектушение. По противоположной, активной линии, художник расставил несколько человеческих фигур, которые собирают последние усилия, чтобы выбраться из трагического положения. Они не пректратили борьбы. Подняв высоко над собой одного человека, они заставляют его размахивать платком, [|] чтобы привлечь к себе внимание корабля, проходящего вдали на горизонте".[20] Из сказанного вытекает экспериментально подтверждаемый факт: одна и та же картина, переведенная при отпечатке гравюры в зеркальную симметрию, меняет эмоционально-смысловой акцент на противоположный. (Лотман 1984: 21-22)
Toome veel ühe näite, kuidas peegelsümmeetria muudab teksti olemust. Nikolai Tarabukin avastas maalikompositsiooni alal seaduspära, et pildi paremast alanurgast vasakusse ülanurka suunduv diagonaaltelg loob mulje passiivsusest, vastupidine - alt vasemalt paremale ülev suunduv - aga aktiivsusest ja pingest. "Käsiteldavast vaatepunktist pakub huvi Géricault' üldtuntud maal "Méduse'i parv". Selle kompositsioon on rajatud kahele vahelduvale diagonaalile - passiivsele ja aktiivsele diagonaalile. Tuulest aetud parve liikumisjoon suundub paremalt [|] vasakule pildi sügavusse. See kehastab ürgseid loodusjõude, mis kisuvad vägisi kaasa käputäit abituid merehädalisi. Aktiivsele vastassirgele on kunstnik paigutanud mõned inimfiguurid, kes on võtnud kokku viimse jõu, et traagilisest olukorrast välja rabelda. Nad ei ole võitlust lõpetanud. Tõstnud ühe endi seast kõrgele oma kohale, panevad nad ta rätikuga vehkima, et tõmmata endale kaugel silmapiiril mööduva laeva tähelepanu".[20] Öeldust järeldub katseliseltki kinnitust leidnud tõsiasi: ühe ja sellesama pildi emotsionaal-tähenduslik rõhk muutub vastupidiseks, kui pilt on gravüüritõmmise tegemisel üle viidud peegelsümmeetriasse. (Lotman 1999: 31-32)
Let us give yet one more example of the way in which mirror symmetry changes the nature of the text. N. Tarabukin suggested the rule of pictorial composition, according to which the diagonal axis from the lower right to the upper left corner of the cnavas gives the effect of passivity, whereas the inverse - from the lower left to the upper right - is active and intense. [↩] Thus, it is interesting, from an observer's point of view, to consider Jericho's well-known painting "The Raft of Medusa". Its composition is constructed on two interweaving diagonals - the passive and the active. The trajectory of the raft, tossed by the wind, moves from the right to the left and into the depth. It personifies the spontaneous forces of nature, carrying along a handful of helpless people, the victims of a shipwreck. Along the inverse, active line, the artist has placed several human figures, gathering their final strength, so as to extricate themselves from their tragic situation. They have no tgiven up the struggle. High above them is a single individual man, they are helping him to raise the flag, so as to draw the attention of a ship, which has appeared on the distant horizon (Tarabukin 1973: 479). (Lotman 2005: 224)
Причина отмеченных явлений а том, что отражаемые объекты имеют в своей внутренней структуре плоскости симметрии и асимметрии. При энантиоморфическом преобразовании плоскости симметрии нейтрализуются и ничем себя не проявляют, а асимметрии становятся основным структурным признаком. Поэтому зеркально-симметричная парность является элементарной структурной основой диалогического отношения. (Лотман 1984: 22)
Täheldatud nähtuste põhjus on selles, et peegeldatavate objektide eneste sisemises struktuuris on olemas sümmeetria- ja asümmeetriatasapinnad. Enantiomorfilisel transformatsioonil sümmeetriatasapinnad neutraliseeruvad ega avalda end kuidagi, struktuurseks põhitunnuseks aga saavad asümmeetriad. Sellepärast on peegelsümmeetriline paarsus dialoogisuhete elementaarseks struktuuriliseks aluseks. (Lotman 1999: 32)
From this flows an experimentally corroborated fact: that one and the same canvas, transformed into the mirror symmetry of a printed engraving, transforms the emotional-semantic accent to its inverse state. [↩] The reason for these notable phenomena lies in the fact that reflected objects possess their own internal structure of surface symmetry and asymmetry. Through enantiomorphic transformation, surface symmetry is neutralised and cannot be displayed in any other way, and asymmetry becomes the structural signifier. Therefore, mirror-symmetry represents the primary structure for the dialogic relationship. (Lotman 2005: 224)
Закон зеркальной симметрии - один из основных структурных принципов виутренней организации смыслопорождающего устройства. К нему относятся на сюжетном уровне такие явления, как параллелизм "высокого" и комического персонажей, появление двойников, параллелльные сюжетные ходы и другие хорошо изученные явления удвоений внутритекстовых структур. С этим же связаны магическая функция зеркала и роль мотива зеркальности в литературе и живописи. Такую же природу имеет и явление "текста в тексте".[21] С этим же можно сопоставить рассмотренное нами в другом месте явление, наблюдаемое на уровне целостных националкных культур: процесс взаимного ознакомления и включения в некоторый общий культурный мир вызывает не только сближение отдельных культур, но и их специализацию - войдя в некоторую культурную общность, культура начинает резче культивировать свою самобытность. В свою очередь, и другие культуры кодируют ее как "особую", "необычную". Изолированная культура "для себя" всегда "естественна" и "обычна". Лишь сделавшись частью более обширного целого, она усваивает внешнюю точку зрения на себя и воспринимает себя как специфическую. При этом культурные общности тупа "Запад" и "Восток" склодываются в энантиоморфные пары с "работающей" функциональной асимметрией. (Лотман 1984: 22)
Peegelsümmeetriaseadus on tähendusloomeseadme sisekorralduse üks peamisi struktuuripõhimõtteid. Süžeetasandil kehtib see niisuguste nähtuste kohta nagu tegelaste "suuruse" ja käigud ja muud tekstisiseste struktuuride topeldamise ilmingud, mida on küllalt hästi uuritud. Sellesamaga seondub ka peegli maagiline funktsioon ja peegelduslikkuse motiivi tähtsus kirjanduses ja maalikunstis. Sama loomuga on ka "tekst tekstis"-nähtused.[21] Samuti võib sellega kõrvutada nähtust, mida oleme käsitlenud mujalgi ning mis on vaadeldav tervete rahvuskultuuride tasandil: vastastikuse tutvumise ja mingisse ühisesse kultuuriilma lülitumise protsess ei kutsu esile mitte ainult eri kultuuride [|] lähenemist, vaid ka nende spetsialiseerumise - mingisse kultuuriühtsusse kuuludes hakkab kultuur teravamalt kultiveerima oma algupära. Teisedki kultuurid omakorda kodeerivad teda kui "erilist", "ebatavalist". Isoleeritud kultuur on "iseendale" alati "loomulik" ja "tavaline". Alles suurema terviku osaks saades omandab ta enese suhtes välise vaatepunkti ja tajub ennast millegi ainulaadsena. "Lääne" ja "Ida" tüüpi kultuuriühisused moodustavad seejuures enantiomorfilisi paare koos "töötava" funktsionaalse asümmeetriaga. (Lotman 1999: 32-33)
The law of mirror symmetry is one of the basic structural principles of the internal organisation of meaning-making constructions. It includes, at the topical level, such parallel phenomena as the "high" or comic character, the appearance of doubles, parallel topicality and other well-known phenomena in the duality of intra-textual structures. Also included in this are the magic function of the mirror and the role of the mirror motif in literature and art. The phenomenon of "texts within texts"[3] also has the very same nature. In this respect, we may even compare a phenomenon examined by us elsewhere, which may be observed at the holistic level of national cultures: the process of mutual acquaintance and inclusion into a specific general cultural world causes not only the rapproachement of separate cultures, but also their specialization - after entering a specific general culture, a given culture begins to cultivate its own originality in a more acute fashion. In its turn, the other culture also considers it as "special", "unique". The isolated culture "to itself" is always "natural" and "usual". Only by taking part in a much greater whole, does it recognise the external point of view as specific to itself. In this way, cultural generalities of the type "West" and "East" are revealed in the enantiomorphic pairings of functional asymmetry. (Lotman 2005: 225)
Поскольку все уровни семиосферы - от личности человека или отдельного текста до глобальных семиотических единств - представляют как бы вложенные друг в друга семиосферы, каждая из них является одновременно и участником диалога (частью семиосферы), и пространством диалога (целым семиосферы), каждая проявляет свойтво правизны или левизны и [|] включает в себя на более низком уровне правые и левые структуры. (Лотман 1984: 22-23)
Et semiosfääri kõik tasandid - inimisiksusest või üksiktekstist kuni globaalsete semiootiliste ühtsusteni - on justkui üksteise sisse asetatud semiosfäärid, siis on igaüks neist ühtaegu nii dialoogis osaleja (semiosfääri osa) kui ka dialoogi ruum (terve semiosfäär), igaühel neist ilmnevad parem- ja vasakpoolsuse omadused ning igaüks sisaldab madalamal tasandil parem- ja vasakpoolseid struktuure. (Lotman 1999: 33)
Since all levels of the semiosphere - from human personality to the individual text ot the global semiotic unity - are a seemingly inter-connected group of semiospheres, each of them is simultaneously both participant in the dialogue (the semiosphere as a whole), in each can be seen manifestations of 'rightism' and 'leftism' and, whether lying to the right or left, each also includes within itself, at the lowest level, structures belonging to both right and left. (Lotman 2005: 225)
Выше мы определили основу структурного построения семиосферы как пересчение пространственной симметрии-асимметрии и синусоидной смены интенсивности и затухания временных процессов, что порождает дискретность. После всего сказанного мы можем свести эти две оси к одной - проявлению правизны-левизны, что от генетико-молекулярного уровня до самых сложных информационных процессов является базой диалога - основы всех смыслопорождающих процессов. (Лотман 1984: 23)
Eespool tegime kindlaks, et semiosfääri struktuurne ülesehitus rajaneb ruumilise sümmeetria-asümmeetria ristumisel ajaliste protsesside intensiivsuse ja vaibumise sinusoidse vaheldumisega; see tekitab diskreetsuse. Pärast kõike öeldut võime taandada need kaks telge üheks: parem- ja vasakpoolsuse ilminguks, mis alates geneetilis-molekulaarsest tasandist kuni kõige keerulisemate informatsiooniprotsessideni on lähtekohaks dialoogile - kõigi tähendusloomeprotsesside alusele. (Lotman 1999: 33)
Earlier we described the basis of the structural creation of the semiosphere as the intersection of three-dimensional symmetry-asymmetry and the sinusoidal change of intensity and attenuation of temporal processes, which generates discreteness. After all is said and done, we can reduce these two axes to one: the development of right-left; that which, from the genetic-molecular level to the most complex information processes, forms the basis of dialogue - the basis of all meaning-making processes. (Lotman 2005: 225)
[1] "История научной мысли, научного снания [...] есть однавременно история создания в биосфере новой геологической силы - научной мысли, раньше в биосфере отсутствовавшей" В. И. Вернадский. Размышления натуралиста. Научная мысль как планетарное явление, кн. 2. М., 1977, с. 22. (Лотман 1984: 6)
[1] "Teadusmõtte, teadusliku teadmise ajalugu [...] on ühtlasi biosfääris uue jõu - teadusmõtte - loomise ajalugu. Varem see jõud biosfääris puudus" (В. Вернадский, Размышления натуралиста: Научная мысль как планетарное явление. Moskva, 1977. Rmt 2. Lk 22). (Lotman 1999: 33)
[2] В. И. Вернадский. Биосфера (избранные труды по биогеохимии). М., 1967, с. 350. (Лотман 1984: 7)
[2] В. Вернадский, Избранные труды по биогеохимии. Moskva, 1967. Lk 350. (Lotman 1999: 34)
[3] В. В. Вернадский. Избранные сочинения, т. 5. М., 1960, с. 101. (Лотман 1984: 7)
[3] В. Вернадский, Избранные сочинения: B 7 T. Moskva, 1960. Kd 5. Lk 101. (Lotman 1999: 34)
[4] В. И. Вернадский. Размышления натуралиста..., т. 2, с. 32. (Лотман 1984: 7)
[4] В. Вернадский, Размышления натуралиста. Rmt 2. Lk 32. (Lotman 1999: 34)
[5] Письма леди Рондо, жены английского резидента при русском дворе в царствование имп. Анны Ивановны, ред. и прим. С. Н. Шубинского. Спб., 1874, с. 46. (Лотман 1984: 9)
[5] Письма леди Рондо, жены английского резидента при русском дворе в царствование имп. Анны Ивановны / Ред. и прим. С. Шубинского. Sankt-Peterburg, s.a. Lk 46. (Lotman 1999: 34)
[6] Сергей Михайлович Соловьев. История России с древнейших времен. Кн. III.: Общественная польза, [б.г.], стб. 679. (Лотман 1984: 9)
[6] С. Соловьев. История России с древнейших времен. Sankt-Peterburg, s.a. Rmt 3. Vrg 679. (Lotman 1999: 34)
[7] См. John Newson. Dialogue and Development. - In: Action, Gesture and Symbol. The Emergence of Language. Ed. by Andrew Lock, London - New York - San Francisko, 1978, p. 33. (Лотман 1984: 15)
[7] J. Newson, Dialogue and Development // Action, Gesture and Symbol: The Emergence of Language / Ed. by A. Lock. London; New York; San Francisco, 1978. Lk 33. (Lotman 1999: 34)
[8] В. И. Вернадский. Правизна и левизна. В. кн.: Размышления натуралиста. Научная мысль как планетарное явление, кн. 2. М., 1977, с. 149. (Лотман 1984: 18)
[8] В. Вернадский, Правизна и левизна // В. Вернадский, Размышления натуралиста. Rmt 2. Lk 149. (Lotman 1999: 34)
[9] См.: Вяч. Вс. Иванов. Чет и нечет. Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978. (Лотман 1984: 18)
[9] Вяч. Вс. Иванов, Чет и нечет: Асимметрия мозга и знаковых систем. Moskva, 1978. (Lotman 1999: 34)
[10] См. об этом статью З. Г. Минц и Е. Г. Мельниковой в настоящем томе. (Лотман 1984: 18)
[10] Vt selle kohta: Е. Пабучева, Тема языковой коммуникации в сказках Льюиса Кэрролла // Семиотика и информатика. Moskva, 1982. Kd 18. (Lotman 1999: 34)
[11] А. Квятковский. Поэтический словарь. М., 1966, с. 190. (Лотман 1984: 18)
[11] А. Квятковский, Поэтический словарь. Moskva, 1966. Lk 190. (Lotman 1999: 34)
[12] Л. И. Тимофеев и С. В. Тураев (редакторы-составители). Словарь литературоведческих терминов. М., 1974, с. 257. (Лотман 1984: 18)
[12] Словарь литературоведческих терминов / Ред.-сост. Л. Тимофеев и С. Тураев. Moskva, 1974. Lk 257. (Lotman 1999: 34)
[13] В. М. Алексеев. Китайский палиндром в его научно-педагогическом использовании. - В сб.: Памяати академика Льва Владимировича Щербы. Л., 1951, с. 95. (Лотман 1984: 19)
[13] В. Алексеев, Китайский палиндром в его научно-педагогическом использовании // Памяати академика Льва Владимировича Щербы. Leningrad, 1951. Lk 95. (Lotman 1999: 34)
[14] Там же, с. 102. (Лотман 1984: 19)
[14] Sealsamas. Lk 102. (Lotman 1999: 34)
[15] Семен Кирсанов. Поэзия и палиндромон. - Наука и жизнь, 1966, № 7. с. 76. (Лотман 1984: 19)
[15] С. Кирсанов, Поэзия и палиндромон // Наука и жизнь. 1966. Nr 7. Lk 76. (Lotman 1999: 34)
[16] И. А. Крылов. Полн. собр. соч., т. III. М., 1946, с. 51. (Лотман 1984: 20)
[16] И. Крылов, Полное собрание сочинений: [В 3 т.] Moskva, 1946. Kd 3. Lk 51. (A. Tuliku eestindus: I. Krõlov, Valitud valmid. Tallinn, 1969. Lk 57.) (Lotman 1999: 34)
[17] С. Калачева в заметке, написанной с позиций крыловского персонажа, так комментирует поэму Хлебникова "Разин": "Значение, смысл слов и словосочетаний перестают интересовать автора [...] Набор этих строк мотивирован лишь тем, что его можно с одинаковым успехом читать справа налебо и слева направо" (Словарь литературоведческих терминов. М., 1974. с. 441). (Лотман 1984: 20)
[17] S. Kalatšova kommenteerib oma, Krõlovi tegelase vaatekohalt kirjutatud märkuses Hlebnikovi poeemi "Razin" niiviisi: "Sõnade ja sõnaühendite tähendus, mõte enam autorit ei huvita [...]. Nende ridade valik on motiveeritud ainuüksi sellega, et neid võib ühesuguse eduga [|] lugeda paremalt vasakule ja vasaklut paremale" (Словарь литературоведческих терминов. Moskva, 1974. Lk 441). (Lotman 1999: 34-35)
[18] См.: Д. Благой. Мастерство Пушкина. М., 1955, с. 101 и сл. (Лотман 1984: 21)
[18] Vt Д. Благой, Мастерство Пушкина. Moskva, 1955. Lk 101 jj. (Lotman 1999: 35)
[19] См.: Ю. М. Лотман. Идейиная структура "Капитанской дочки". - В. сб.: Пушкинский сборник. Псков, 1962. (Лотман 1984: 21)
[19] Vt Ю. Лотман, Идейиная структура "Капитанской дочки" // Пушкинский сборник. Pskov, 1962. (Lotman 1999: 35)
[20] Николай Тарабукин. Смысловое значение диагональных композиций в живописи. - Уч. зап. / Тартуский гос. ун-т, вып. 308. Труды по знаковым системам, VI. Тарту, 1973, с. 479. (Лотман 1984: 22)
[20] Н. Тарабукин, Смысловое значение диагональных композиций в живописи // Труды по знаковым системам. Tartu, 1973. Kd 6. lk 479. (Ученые записки Тартуского государственного университета. Nr 308). (Lotman 1999: 35)
[21] См. Статьи Вяч. Иванова, П. Х. Торопа, Ю. И. Левина, Р. Д. Тименчика и ажтора этих строк в сб. "Текст в тексте". Уч. зап. / Тартуский гос. ун-т, вып. 567. Труды по знаковым системам, XIV. Тарту, 1981. (Лотман 1984: 22)
[21] Vt Vjatšeslav Ivanovi, Peeter Toropi, Juri Levini, Roman Timentšiku ja nende ridade autori artikleid kogumikus "Текст в тесте" (Труды по знаковым системам. Tartu, 1981. Kd 14; Ученые саписки Тартуского государственного университета. Nr 567). (Lotman 1999: 35)
[1] "The history of scientific thought, of scientific knowledge [...] is simultaneously the history of the creation of a new geological force in the biosphere - prior to this scientific thought did not exist in the biosphere" (Vernadsky 1977: 22). (Lotman 2005: 207)
[2] S. Kalacheva in an article, written from the position of the Krylovian character, comments thus on the Khlebnikov's poem, "Razin": "the value, and sense of words and word combinations ceases to interest the author [...]. The collection of these features is justified only by the fact that it is possible, with an identical measure of success, to read from right to left and from left to right" (Timofeev, Turayev 1974: 441). (Lotman 2005: 223)
[3] See the papers by V. V. Ivanov, P. H. Torop, Yu. I. Levin, R. D. Timenchik, and myself in Text within Text (Sign Systems Studies 14, 1981). (Lotman 2005: 225)
